стала приводить музыку домой. Камерные мероприятия в музыкальной комнате на втором этаже. Я, естественно, поддерживал эти концерты и помогал отбирать лучших исполнителей. Но в основном оставался в стороне. Большая часть музыки звучала как перед выступлением, когда музыканты настраивают инструменты. Тем не менее, даже если мне не нравилась большая часть репертуара, я восхищался смелостью и уверенностью Милдред.

— А она случайно не вела дневника? — спросила я, вспомнив многотомный дневник романной героини, списанной с Милдред.

— Ничего такого, кроме нескольких календарей, в которых отмечала встречи со знакомыми и свои концерты, разумеется.

— Возможно, мне бы стоило поговорить с кем-то из ее друзей или этих музыкантов? Это помогло бы мне составить более полную картину.

— Мисс Партенца, я пишу эту книгу, чтобы пресечь распространение версий моей жизни, а не чтобы множить их. Я совершенно однозначно не хочу умножения точек зрения, разных мнений. Это должна быть моя история.

— Я понимаю.

— К тому же Милдред была чрезвычайно замкнутой. А при ее слабом здоровье у нее едва ли была какая-то светская жизнь. Она вела очень уединенную жизнь, посвященную нашему дому и искусствам. Отчасти поэтому мы так хорошо ладили — мы оба ценили нашу уединенность. Конечно, она встречалась с представителями учреждений, которые имели отношение к ее благотворительности. Но я не думаю, что нам следует тревожить в связи с этим директоров музеев и президентов университетов. В конечном счете ее общение с этими людьми ограничивалось строго практическими вопросами. Я очень сомневаюсь, что они могли бы пролить какой-то свет на характер Милдред. Для этого у вас есть я.

— Поняла. Спасибо.

— Вам только нужно знать о ее доброте и любви к искусствам. Вот что должно проявиться на странице.

Снова раздался стук в дверь, и вошел дворецкий с чаем.

— Посмотрите, как поздно, — сказал Бивел. — Мне нужно сделать звонок. Извините меня. Позвоните, пожалуйста, в контору, чтобы договориться о следующей встрече. Хорошая работа, мисс Партенца.

И он удалился.

Дворецкий взглянул на меня.

— Ну. Еще хотите вашего чаю? — Он ухмыльнулся. — Мадам?

7

Джек явился с прекрасным и простецким букетом роз. Раньше он никогда не покупал мне цветов. Он дурашливо спрятал лицо за красными бутонами, сделав грустные глаза. Отец, сидевший со мной на кухне, рассмеялся и принялся подтрунивать над ним.

— Э-э, захомутала она тебя… Цветы, значит? Да еще розы. Это символ страсти. Ну, дело серьезное! Погоди. Дай-ка сосчитаю. Шесть? Не-не-не-не. Никогда не дари розы четным числом. — Он вынул одну из букета. — Вот. Четные розы — к похоронам. Нечетные розы — к любви.

Я приняла цветы, и Джек одними губами пробормотал извинение. Он также принес бутылку на редкость кислого вина, которое гнали какие-то его друзья с Лонг-Айленда.

Разговор быстро перешел на политику. Отец, возможно под воздействием вина, прямо-таки метал молнии.

— Настало время действовать. Муссолини попирает сапогом Италию, Франко заживо режет Испанию, Сталин устраивает чистки, избавляясь от своих же, Гитлер вот-вот сожрет Европу. Да, настало время действовать. — Он выглянул из окна. — Как мы дошли до такого? Как? Все, что нам осталось выбирать, — это террор в разных формах. Террор и империализм. Вот и все. Фашистский империализм. Советский империализм. Капиталистический империализм. Видно, только из них нам и придется выбирать. Настало время для решительных мер.

Я до сих пор не представляю, что означали эти «меры». Насколько реально было это слово. Насколько серьезно его следовало понимать. По всей вероятности, не настолько, насколько хотелось бы отцу. И пусть расплывчатые рассказы о его прошлом намекали на насилие, я никогда по-настоящему не верила, чтобы он участвовал в одном из тех действий, о которых говорил так смутно. В насилии нет ничего неточного или туманного, и мне казалось подозрительным, что его рассказы были такими размытыми. Однако он с товарищами часто замолкал, словно по взаимному согласию, всякий раз, как разговор принимал определенный оборот (особенно когда они вспоминали свое итальянское прошлое). Это наводило меня на мысль, что им было известно нечто достаточно ужасное или компрометирующее, чтобы вот так единодушно и моментально замолкать. Опять же, постоянные заигрывания с «повстанческим насилием», настойчивая «пропаганда дела», небрежные упоминания капсул с фульминатом ртути, карикатурно нескромные отсылки к Луиджи Галлеани и взрывам на Уолл-стрит в 1920 году и общая легкомысленность по поводу возможного кровопролития убеждали меня, что все это было бахвальством. Кто стал бы говорить о чем-то подобном в такой манере, если бы действительно участвовал в этом?

К чему бы отец ни склонялся в тот или иной момент, от меня он всегда требовал одного. Я не должна была повторять ничего из того, что слышала, или рассказывать кому-либо о его политических убеждениях. Повзрослев, я поняла, что этот запрет вызывал у меня одновременно тревогу и азарт. Хотя временами это ставило меня в непростое положение. Как ни крути, почти все разговоры отца касались политики, отчего мне бывало трудно отвечать даже на самые тривиальные вопросы о нем — казалось, что бы я ни сказала, я могла предать его. Но правда и то, что мне щекотало нервы ощущение, что отец доверяет мне свой большой секрет.

Что объединяет все направления, отделения и фракции анархизма, которых немало, так это неприятие любой иерархии и неравенства. Поэтому неудивительно отсутствие серьезных архивов этого движения, ведь организационный порядок, необходимый для ведения таких архивов, явно противоречит принципам самого движения. Вот почему мои попытки проследить судьбу отца — как в Италии, так и в Америке — ни к чему не приводили. Но отсутствие свидетельств объясняется не только характером самого этого движения. Анархистов систематически преследовали в Соединенных Штатах, видя в них козлов отпущения за политические (а в случае итальянцев и расовые) беспорядки. Изучая прошлое отца, я выяснила, что между 1870-ми и 1940-ми годами в Соединенных Штатах выходило порядка пятисот анархистских периодических изданий. Одно то, что от этого внушительного числа изданий и еще более внушительного числа людей, стоявших за ними, не осталось практически никаких следов, показывает, как основательно анархисты были вымараны из американской истории.

В силу всех этих причин едва ли я могу надеяться понять, что отец имел в виду под «решительными мерами». Но я помню, как Джека тронули его слова.

— Я тут думал, — сказал Джек, помолчав немного. — Возможно, мне надо быть в Европе. Писать репортажи оттуда. С линии фронта. Как Хемингуэй. Может, даже вступить в армию. Интернациональные бригады. Знаете? Сделать что-то. Бездействие убивает меня.

Я посмотрела на них с отцом, уставившихся с мрачным видом в свои стаканы,