и поежилась от смущения. За их ухарство. Их мальчишескую браваду. Если бы только они знали, как на самом деле принимаются решения, если бы только слышали, как негромок голос подлинной власти, если бы только видели, как бесконечно они далеки от какой-либо реальной силы.

Затем я снова поежилась от смущения. На этот раз за себя. Поскольку поняла, что сравнивала отца и Джека с Эндрю Бивелом. Я дала ему убедить себя в его превосходстве.

Отец допил вино одним глотком, объявил, что ему нужно разнести листовки, отвесил клоунский поклон и ушел.

Джек взял меня за руку, подождал, пока отец спустится по лестнице и хлопнет дверью, и тогда повел меня в мою комнату. Пол покрывали стенографические заметки; постель покрывали машинописные страницы. Не успела я его остановить, как он поднял одну из них.

— Пожалуйста, отдай, — сказала я и принялась собирать в стопку напечатанные страницы.

(Стенография меня не заботила, поскольку Джек все равно бы ее не понял.)

Он начал читать.

— «Судьба исполненная»… Это что — роман какой или что?

Я выхватила у него страницу.

— Карамба!

— Извини.

— Кажется, я уже ничего не могу сделать как надо. Я выражаю беспокойство насчет твоей безопасности наедине с боссом, и ты песочишь меня. Я прихожу с цветами и пытаюсь извиниться (хотя и не должен), но это мне не удается. Я проявляю интерес к твоей работе, а ты впадаешь в истерику.

— Извини. Просто мне не разрешают никому показывать ничего из этого.

— Я волнуюсь за тебя. Вот и все.

— Извини.

Я опустила взгляд на туфли и подумала о той смущенной девушке на собеседовании с вечно потупленными глазами, в коричневом костюме.

— Иди сюда, — сказал он и прижал меня к себе. — Хочешь немного потискаться?

Я не хотела. Это было ясно и без слов — по моей пассивности и скованности.

Джек издал стон и ушел.

Я скрутила напечатанные страницы в трубку и засунула в рукав плаща в глубине шкафа.

8

Если пройтись по Уолл-стрит в выходные, возникает впечатление, что дела мира улажены раз и навсегда, что век труда наконец миновал и человечество перешло на следующий этап.

Бивелу претила суета делового Манхэттена в будни. Поскольку он почти не появлялся у себя в конторе в течение недели, он часто собирал свое ближайшее окружение с утра в субботу, чтобы спокойно заняться бумажной работой. После одного такого тихого рабочего совещания он попросил меня подойти к нему в контору. Чувствовалось, что он чем-то доволен.

Я вручила ему последние напечатанные страницы — все о Милдред: ее домашняя жизнь, первые явные симптомы болезни и то, как слабое здоровье вынудило ее проводить концерты дома. Особое внимание я уделила ее утонченному, бескомпромиссному вкусу, благоволившему к радикально современным художникам.

— Да. Хорошо. Бытовые пассажи действительно передают миссис Бивел. Впрочем, есть замечания. Эти абзацы об экспериментальных, нетрадиционных идеях Милдред относительно музыки ни к чему. — Он вычеркнул полстраницы. — Мы не хотим, чтобы кто-нибудь счел ее кичливой или экзальтированной. Давайте проще. Сделайте ее любовь к искусствам доступной широкому читателю.

Подобные указания я получала в течение следующих недель. И с каждым вычеркнутым абзацем или сглаженным предложением во мне нарастало чувство предательства.

— Нам следует сделать упор на душевной мягкости Милдред. Я понимаю, что «мягкость» и «упор» могут показаться противоречащими понятиями. Но именно на этом и следует сосредоточиться. На ее тонкой натуре. Ее хрупкости. Ее доброте.

— Разумеется. Возможно, у вас найдутся какие-то истории, иллюстрирующие это.

— О, думаю, вы справитесь лучше меня.

Я не скрыла от него озадаченного взгляда.

— Ну, я уверен, с вашим тонким чутьем вы подберете нужный тон.

— Спасибо. Но, возможно, вы могли бы дать мне какие-то примеры, раскрывающие теплоту и доброту миссис Бивел. Маленькие повседневные истории, как правило, больше всего…

— Совершенно верно: такие маленькие повседневные истории. Вам следует донести до читателя исключительную чуткость Милдред и то, как ее художественные наклонности пронизывали собой все стороны нашей домашней жизни. К сожалению, у меня никогда особо не было времени на книги и концерты, поэтому не ждите от меня подробностей. Но это и к лучшему: мы не хотим, чтобы наши читатели считали Милдред претенциозной или, боже упаси, снобкой. Что, разумеется, неправда. И мы, конечно же, не хотим никакой эксцентричности, которую могли бы посчитать за признак некой… мании. — Он сделал паузу, убеждаясь, что я сознаю всю важность сказанного. — Добавьте домашнего уюта. Как женщина, вы гораздо лучше нарисуете такую картину. Когда все будет готово, я, само собой, просмотрю страницы.

На этот раз я постаралась скрыть мое полнейшее недоумение.

— Пока мы не начали, должен поделиться прекрасной новостью. — Он устроился в кресле поудобнее. — После долгих переговоров я наконец-то изъял из обращения облыжную книжку мистера Ваннера. Поскольку это роман, мой иск о клевете и дискредитации был отклонен. Сперва я попробовал уладить дело по-хорошему, но ни мистер Ваннер, ни его издатель не приняли моего щедрого предложения по его договору. Однако вчера после длительных обсуждений, подробности которых только утомили бы вас, мне удалось приобрести контрольный пакет акций его издательства. Книга мистера Ваннера останется в печати навсегда, а это означает, что его договор с моим новым издательством никогда не утратит силы.

— Не уверена, что понимаю.

— Пока книга продается, мистер Ваннер будет связан своим текущим договором. А продаваться она будет. Поскольку я буду скупать все до последнего экземпляра всех тиражей. И пускать их на макулатуру.

На такое едва ли могла быть адекватная реакция.

— А если он напишет другую книгу или разоблачит вас?

— Он может писать сколько угодно книг или статей. Но могу вас заверить, что никакой издатель или редактор в этом городе (равно как и в Лондоне, Нью-Дели или Сиднее) ни за что не притронется к его работе. Да и потом, едва ли у него найдется время на писательство. На данный момент он должен быть завален массой судебных исков стараниями моих адвокатов. Мы, разумеется, не рассчитываем выиграть их. Но это уже его проблема и его адвокатов, если он сможет их себе позволить, — доказывать, что он не плагиатор и не мошенник.

— А просто изъять книгу из обращения недостаточно?

Глаза Бивела сузились. Он дал моему вопросу повисеть в воздухе.

— Не хотите ли вы сказать, что мои действия безосновательны?

Я таки умудрилась рассердить его.

— Не считаете ли вы, что мной, возможно, движет злоба, месть или, еще того хуже, что я ищу некой извращенной ажитации в жестокости? Сдается мне, вы не понимаете, в чем состоит