Реконструкция картины взаимоотношений между населением Карелии и североамериканскими финнами требует тщательной критики источников. Главная сложность заключается в том, что анализировать приходится в основном устные высказывания, сделанные по случаю и зафиксированные не всегда грамотными, доброжелательными и добросовестными осведомителями. Достоверность сведений, содержащихся в материалах местных партийных и советских органов, а также в документах ОГПУ-НКВД, в определенной степени позволяют проверить источники личного происхождения – письма, дневники, интервью, мемуары. Однако социальное происхождение этих двух групп источников, как правило, различно: если партийные органы и ОГПУ-НКВД интересовались в первую очередь слухами, мнениями и настроениями среди рабочих и сельского населения, то авторы дневников и мемуаров были, как правило, представителями интеллигенции. В случае с обоими группами источников также необходимо постоянно учитывать время, место, условия их возникновения, их назначение, а также цензуру (в том числе и личной переписки), идеологические и личностные мотивы, травматический синдром перенесших гонения людей и другие факторы.

Критика источников затрудняется еще одной проблемой: как сравнивать, оценивать и использовать эти разнородные, противоречивые и часто предвзятые источники для понимания особенностей межкультурной коммуникации в Карелии, если сама эта коммуникация основывалась на различных культурных ценностях и взаимных стереотипах? Восприятие финских иммигрантов жителями Карелии формировалось и видоизменялось под действием экономических трудностей повседневной жизни, весьма причудливо накладывавшихся на те образы и стереотипы, которые, с одной стороны, издавна бытовали в Карелии, с другой – настойчиво внушались идеологической пропагандой. В свою очередь североамериканским переселенцам пришлось столкнуться с обществом, которое было крайне далеко от их представлений о «социалистическом рае».

К началу ХХ в. в российском обществе сложился определенный образ финна, чему немало способствовали многочисленные путевые заметки и очерки, в изобилии публиковавшиеся российскими путешественниками, чиновниками, публицистами, литераторами. Даже начавшееся в конце XIX в. наступление на финляндскую автономию и появление в связи с этим огромного числа не слишком благожелательных по отношению к Финляндии публикаций не могли поколебать сложившиеся за столетие стереотипы. Большинство описаний сводилось к обобщенному образу финнов как трудолюбивого и аккуратного народа; они суровы, молчаливы, медлительны, надежны, честны и законопослушны[534].

У населения Восточной Карелии тесные экономические связи соседних народов, длительный период мира и спокойствия на границе после присоединения Финляндии к России также способствовали формированию достаточно позитивного образа финнов, который во многом совпадал с обобщенным образом финляндца, тиражируемым в литературе и публицистике. Многовековое русско-шведское противостояние, конечно, не могло не наложить свой отпечаток на восприятие соседями друг друга. Симптоматично, однако, что чужого, опасного человека, врага, даже если это был финский солдат, в карельских деревнях называли «ruocci» – швед[535]. Широкая финская миграция в Олонецкую губернию во второй половине XIX в. также не вызывала противодействия со стороны местного населения и не приводила к национальным конфликтам: в слабо населенной Карелии работы хватало всем, а крестьяне приграничных уездов, в свою очередь, могли хорошо заработать на продаже в Финляндию рыбы и дичи или на лесозаготовках у финских подрядчиков. Недаром об этих временах еще долго и с ностальгией вспоминали в голодное советское время[536].

Приход в России к власти большевиков, появление на политической карте независимой Финляндии, нараставшее противостояние на границе, порой выливавшееся в кровопролитные и опустошительные походы на сопредельные территории, не могли не повлиять на восприятие соседями друг друга. В годы революции, гражданской войны и походов финских добровольцев на территорию КТК карельские газеты, окрестив Финляндию «кошкой из породы тигров», «акулой, посягающей на чужое добро», писали о «наглой беззастенчивости гельсингфорсского правительства», протягивающего свои грабительские лапы к богатствам Олонецкой губернии и стремящегося превратить Карелию в колонию Финляндии[537]. В советской пропаганде 1920-1930-х гг. буржуазная Финляндия была объявлена врагом, стремящимся уничтожить молодую социалистическую республику. Рисуя образ белой Финляндии, газеты в соответствии с духом времени не слишком церемонились в выражениях, и в политических лозунгах и штампах этого времени ведущее место заняли «белобандиты», «лахтари» и «кровожадные палачи». В то же время с самого начала официальная советская пропаганда создала и активно тиражировала на страницах печати двойной образ Финляндии и финнов. Одновременно в прессе появился образ «истерзанной красной Финляндии», которая является «братом и ближайшим союзником» Советской Карелии и которую поднимет с колен «мускулистая рука красных финнов»[538].

С конца 1920-х гг. Финляндию часто называли «фашистской»[539], однако после провала восстания в Мянтсяля (карельские газеты окрестили это событие «фашистским путчем»[540]) и запрета лапуаского движения в 1932 г. на страницы прессы вернулось более привычное и облегченное определение «белая Финляндия». Но в целом, как это ни удивительно, число публикаций о Финляндии в карельской прессе на протяжении 1930-х гг. постоянно снижалось, основные материалы составляли либо статьи по случаю (празднование 15-летия финляндской революции, например), либо перепечатки из центральной прессы о подготовке Финляндии к войне и о некоторых аспектах советско-финляндских взаимоотношений[541].