Жители Карелии воспринимали столь настойчиво навязываемые им «бело-красные» стереотипы неоднозначно. В первые послереволюционные годы население, прежде всего пограничных районов, непосредственно задействованное в событиях гражданской войны и сильно пострадавшее от военных действий, могло вполне сочувственно относиться к сообщениям о «финской опасности» и испытывать вражду по отношению к «белофинским бандитам». Однако чем ближе к границе, тем сложнее было убедить людей в том, что их главным врагом являются соседи-финны. Реагируя на то, что происходило вокруг, люди скорее были склонны винить в наступившей разрухе новую власть, принесшую голод и безработицу. На этом фоне антисоветская пропаганда, шедшая в те годы со стороны Финляндии, во многом оказалась сильнее и эффективнее, чем агитация большевиков. Доказательство тому – тысячи карельских беженцев, которые опасность для себя увидели не в белофинских отрядах, а в пришедших к власти большевиках, и искали спасения в столь ненавистной последним белой Финляндии[542].

По окончании гражданской войны большевиками была поставлена задача «отвлечь внимание карела от Финляндии»[543], претворять которую в жизнь должны были, в частности, и финские политэмигранты. Правительство Э. Гюллинга посылало устанавливать советскую власть в национальные карельские районы красных финнов, полагая, что им легче будет найти общий язык с населением, плохо говорившим по-русски. Однако большинство из них были простыми рабочими с революционным энтузиазмом, минимальным образованием и полным непониманием особенностей местного крестьянского быта, что вызывало дополнительные проблемы при общении с населением. Политэмигранты с готовностью клеймили «финляндский белогвардейский режим», но эффективно бороться с голодом и безработицей им не всегда было по силам, тем более что в некоторые отдаленные районы Карелии из-за отсутствия дорог хлеб можно было доставлять только из Финляндии[544].

В результате в глазах местных жителей красные финны стали олицетворением новой власти и виновниками бед, обрушившихся на карелов. Как следствие, произошло своеобразное наложение образов: население экстраполировало предлагаемый властями образ белофинна-завоевателя на местных руководителей. Вот, например, как характеризовалась карельская ситуация в Обзоре политического состояния СССР за май 1928 г.:

На самом деле в низовых документах органов безопасности подобного рода высказываний не так много. Республиканское правительство людей, особенно живущих в глубинке, интересовало слабо. Всё недовольство было обращено прежде всего на местное начальство, которое всегда на виду. Людей не устраивали порядки на местах («Почему все финны занимают должности в дистанции Карел-леса, а карел не допускают?»), хотя обобщения иногда выглядели очень опасно с точки зрения властей. Некоторые возвращавшиеся домой карбеженцы, например, говорили о том, что в Финляндии к ним относились очень хорошо, в то время как здесь «всем руководят финны, жизни от них нет», и призывали: «Прочь красных подлецов из Карелии»[546]. Подобного рода недовольство высказывалось и рабочими на предприятиях, которыми руководили финны: отмечалась дискриминация русских по сравнению с карелами и финнами в оплате труда, а также замкнутость финнов, их желание отдалиться, «держаться своей национальной группы». На Кондопожской бумфабрике рабочие говорили: «В Карелии есть два класса, господствующий финны и угнетенный русские и карелы, это надо изжить, пока не поздно»[547].

Вполне очевидно, что противоречия между красными финнами и местными жителями по сути являлись конфликтом населения с советской властью. Точно такой же антагонизм наблюдался в местах, где у руководства стояли сами же карелы, русские или, скажем, евреи. Так, жители карельских волостей Кемского уезда говорили: «В Карелии одна революция была, но придется сделать вторую, т[ак] к[ак] к нам нагнали много русских совработников», а рабочие Медвежьегорского лесозавода заявляли о «еврейском засилии», поскольку «руководящие должности заполнены преимущественно евреями»[548].

Таким образом, к концу 1920-х гг. в обществе складывался весьма противоречивый образ финнов и Финляндии. Буржуазная Финляндия и ее революционный пролетариат, «страдавший под игом белого террора», как писали газеты, были где-то очень далеко, а красные финны находились рядом и именно они порой воспринимались населением как «господа», мечтающие лишить карелов их родины, а то и просто как «пятая колонна»: «Теперь при советской власти есть много финнов – советских служащих и, если будет война, то они изменят, как изменили в былое время при Николае немцы»[549]. И этот образ «чужого» в 1920-е гг. порой затмевал образ внешнего врага, навязываемый населению пропагандой.

В довершение ко всему вышесказанному, в течение 1920-х гг. влияние Финляндии на приграничное население оставалось достаточно сильным, и воспоминания о прежней жизни на фоне тяжелого настоящего провоцировали такие высказывания: «Присоединили бы нас к Финляндии и было бы жить лучше. Если бы финны в 1920 г. не отдали Карелии, то мы жили бы баронами»[550]. Население погранрайонов в конце 1920-х слушало почти исключительно финляндское радио, что, как с тревогой отмечалось в партийных документах, не могло не отразиться «на политически малоразвитых слушателях»[551].