утверждать глупость». Троцкий, похоже, не вполне отдавал себе отчёт в том, что формула его критики не только не подрывала основ критикуемой доктрины, но и вряд ли вообще содержала в себе нечто очевидно дискредитирующее. Разве из того, что «защитники новой теории… исходят… из предпосылки замкнутого экономического и политического развития», что они не признают ничего, кроме «изолированного накопления хозяйственных успехов», мало интересуются тем, что будет рядом происходить «с Европой и вообще мировым хозяйством», следовало нечто более преступное, чем хозяйственный рационализм? И если, по Троцкому, в «замкнутом социалистическом развитии» лежит принцип «национальной ограниченности, дополненный провинциальным самомнением»[426], то был ли этот (скопированный с Германии и США) провинциализм большим, чем желание самого Троцкого, опираясь на нищую Россию, решить судьбу мировой революции и хозяйства?

Но, доводя полемику до абсурда (заведомо ложно говоря о требовании «абсолютной» замкнутости)[427], Троцкий не мог скрыть, что утверждение «изолированного государства» автоматически актуализирует целую библиотеку связанных с ним детальных теорий и выставку успешных практик. Незадолго до этого, в мае 1926 года, Троцкий, отмечая продуктивность выдвинутой Е. А. Преображенским концепции «первоначального социалистического накопления», вынужден был признать: «исследование это необходимо было начать в рамках замкнутого советского хозяйства. Но сейчас вырастает опасность того, что этот методологический подход будет превращён в законченную экономическую перспективу „развития социализма в одной стране“…»[428]. И здесь он был прав. А вот его собственный проект интеграции СССР в мировое хозяйство исходил из того, что освоение природных ресурсов страны возможно только с использованием «интернациональных накоплений», а освоение Сибири должно стать «гигантской международной задачей»: «Мы считали и считаем, что Соединённые Штаты Европы и наш Советский Союз сомкнутся в одно хозяйственное целое. Мы считали, что Советский Союз явится гигантским мостом между социалистической федерацией Европы и федерацией Азии. Мы не думали и не думаем, что свободная Индия и социалистическая Англия будут вести замкнутое, независимое друг от друга существование… То же самое, скажем, относится и к нашей северной Индии — Сибири»[429]. Остаётся неясным: как в таком космогоническом колониальном сценарии он мог ожидать сохранения у власти над чем бы то ни было не только для большевиков в целом, но и для себя лично? И главное — для какой бы то ни было России? Предметному властному инстинкту Сталина в строительстве государства для диктатуры Троцкий на деле противопоставлял схоластические планетарные претензии, для предположительной реализации коих это советское государство должно было превратиться в расходный материал.

Впрочем, апеллируя к Коминтерну и потому ища формулу компромисса с лидерством СССР в мировом коммунистическом движении, уже после высылки из Москвы Троцкий признал отрицательные последствия предлагавшегося ослабления государственной монополии СССР на внешнюю торговлю и капиталы: это увеличило бы ввоз товаров и капитала, но «это были бы успехи на капиталистическом пути, который через несколько коротких этапов включил бы СССР в империалистическую цепь, и в этой цепи „Россия № 2“ снова оказалась бы слабейшим звеном с вытекающими отсюда последствиями полуколониального существования»[430]. Другой формулой компромисса он готов был принять и «диктатуру пролетариата» без социализма: «Разве Россия, изолированно взятая, созрела для социализма? Она созрела для диктатуры пролетариата как для единственного разрешения всех национальных проблем»[431]. Но это, разумеется, нисколько не помогло компромиссу там, где вопрос о Троцком был предрешён — и предрешён он был в категориях «социализма в одной стране». Сталин, остроумно эксплуатируя признания Троцкого, писал тогда: «Кто дал контрреволюционной буржуазии духовное, идеологическое оружие против большевизма в виде тезиса о невозможности построения социализма в нашей стране, в виде тезиса о неизбежности перерождения большевиков и т. п.? Это оружие дал ей троцкизм. Нельзя считать случайностью тот факт, что все антисоветские группировки в СССР в своих попытках обосновать неизбежность борьбы с Советской властью ссылались на известный тезис троцкизма о невозможности построения социализма в нашей стране, о неизбежности перерождения Советской власти, о вероятности возврата к капитализму»[432].

Примечательно, что главный в западной историографии труд по теме противостояния Троцкого проекту «строительства социализма в одной стране» абсолютно не содержит в себе никаких указаний на идейно-исторический контекст самой проблемы «изолированного государства», сводя его к внутрибольшевистской полемике и не видя даже многочисленных отсылок самих большевиков к хронологической глубине этого исторического спора. Исследователь борьбы Троцкого против «изолированного государства» в СССР (Ричард Б. Дэй. «Лев Троцкий и политика экономической изоляции») и его научный публикатор в современной России — самым удивительным образом не хотят видеть среди предшественников этой теории-афоризма ни Фихте, ни Тюнена, ни Листа, ни Витте, ни даже официально признанного Советской властью (одновременно с антисоветской эмиграцией[433]) национальным гением Менделеева[434], ни Струве и т. д. Тем временем в своей «Истории русской революции», в особом экскурсе «Социализм в отдельной стране?» (1932), сам Троцкий попытался дать фактическую справку по истории вопроса в уже знакомых категориях «изолированного государства» (выдающих, как любили говорить большевики, с головой — замолчанное самим Троцким хорошее знание истории вопроса):

«„Промышленно более развитая страна показывает менее развитой лишь образ её собственного будущего“. Это положение Маркса, методологически исходившее не из мирового хозяйства как целого, а из отдельной капиталистической страны как типа, становилось тем менее применимо, чем более капиталистическое развитие охватывало все страны, независимо от их предшествующей судьбы и экономического уровня. Англия показывала в свое время будущее Франции, значительно меньше — Германии, но уже никак не России и не Индии (…) До 1917 года партия вообще не допускала мысли, чтобы пролетарская революция могла совершиться в России раньше, чем на Западе. Впервые на апрельской конференции, под давлением обнажившейся до конца обстановки, партия признала задачу завоевания власти… Диктатура пролетариата в России была для большевиков мостом к революции на Западе… Только в 1924 году в этом основном вопросе произошёл перелом. Впервые было провозглашено, что построение социализма вполне осуществимо в границах Советского Союза, независимо от развития остального человечества, если только империалисты не опрокинут советскую власть военной интервенцией. (…) В известной книге Степанова-Скворцова „Электрификация“[435], вышедшей под редакцией и с предисловием Ленина, в главе, которую редактор особенно горячо рекомендует вниманию читателей, говорится: „Пролетариат России никогда не думал создавать изолированное социалистическое государство. Самодовлеющее `социалистическое` государство — мелкобуржуазный идеал…“. Эти замечательные строки, по которым, несомненно, прошлась рука Ленина, бросают яркий луч света на последующую эволюцию эпигонов!.. В замкнутых границах отдельных государств социалистическое производство уже не могло бы вместиться — как по экономическим, так и по политическим причинам»[436].

Как бы ни сводил Троцкий суть полемики к тактике и деталям,