протекционизма в ландшафте разодранной мировой войной капиталистической экономики, особенно в годы кризисов рубежа 1910–1920-х и 1920–1930-х, перед лицом глобальной катастрофы 1940-х? Даже смотрящий на эти события предельно широко и в огромной исторической перспективе Бердяев ясно писал об этом в 1938 году в своём историософском труде, который, подобно сталинскому «Краткому курсу истории ВКП (б)» — для коммунистов, а троцкистским трудам — для антисталинистов, стал для западных исследователей катехизисом описания русской истории и русского коммунизма (выделено мной):

«национализация русского коммунизма, о которой все свидетельствуют, имеет своим источником тот факт, что коммунизм осуществляется лишь в одной стране, в России, и коммунистическое царство окружено буржуазными, капиталистическими государствами. Коммунистическая революция в одной стране неизбежно ведёт к национализму и националистической международной политике. Только Троцкий остаётся интернационалистом, продолжает утверждать, что коммунизм в одной стране не осуществим, и требует мировой революции. Поэтому он и был извергнут, оказался ненужным, не соответствующим конструктивному национальному периоду коммунистической революции»[399].

Противостоящая мировой преобладающе протекционистской практике теория мировой революции не только догматически игнорировала всеобщую лихорадку милитаризма, но и отражала колониалистский солипсизм её авторов и провинциальную вторичность её последователей: теория доминирования, теория цивилизаторского расизма, изначально — теория британского лидерства, она всегда отводила русским не равную, а подчинённую роль — просто в силу самой дихотомии прогресса и отсталости. В годы кризисов и катастроф эта роль была ролью «расходного материала», а не решения собственных социальных и национальных задач страны и народа. Даже в устах тех русских, кто, как Ленин, претендовал стать главным цивилизатором России, теория мировой революции не случайно определяла России роль «запала» и «горючего материала»[400]. В лучшем случае — как ресурсной базы для экспорта революции. Критикуя — уже в изгнании — Сталина за «предательство мировой революции» в пользу status quo, в труде «Преданная революция. Что такое СССР и куда он идёт?» (1936) Троцкий писал:

«Уже „теория“ социализма в отдельной стране, впервые возвещённая осенью 1924 года, знаменовала стремление освободить советскую внешнюю политику от программы международной революции… Опасность комбинированного нападения на СССР только потому принимает на наших глазах осязательные формы, что страна советов всё ещё изолирована; что на значительном своём протяжении „одна шестая часть земного шара“ представляет царство первобытной отсталости (…) Октябрьская революция, в которой вожди её видели только вступление к мировой революции, но которая ходом вещей получила на время самодовлеющее значение, обнаруживает на новой исторической ступени свою глубокую зависимость от мирового развития. Снова становится очевидно, что исторический вопрос: кто — кого? не может быть разрешён в национальных рамках… Борьба за благоприятное изменение соотношения мировых сил налагает на рабочее государство постоянную обязанность приходить на помощь освободительным движениям в других странах. Но именно эта основная задача находится в непримиримом противоречии с консервативной политикой статус-кво».

Меньшевистские критики Сталина в рамках пропагандистской марксистской догмы (но против многочисленных практических оговорок Маркса, Энгельса и их личных учеников) законно спорили с Сталиным (и косвенно с его апелляциями к единичным пассажам Ленина), естественно сходясь в этом с троцкистами (что большевистские критики Троцкого отметили уже в 1925 году)[401] в защиту мировой революции и исключительно мирового масштаба перемен и международного разделения труда для её успеха.

Есть основания полагать, что многое в этом противопоставлении мировой революции «социализму в одной стране» было актом противопоставления марксистской догмы XIX века, мастерами повторения которой оставались меньшевики и троцкисты, особенно в эмиграции, и советской практики XX века, объединявшей вокруг себя тех, кто имел в своём распоряжении Советскую власть и СССР как суверенное государство. Троцкий, беря в политические свидетели память о Ленине, ясно рисовал (предположительно) их с Лениным общие амбиции не только не смиряться с рамками СССР как отдельного государства, но и признавать, что в ряду «цивилизованных» государств СССР нет:

«Мировая территория, захваченная так называемым цивилизованным человечеством, рассматривается как единое поле гигантской борьбы, составными элементами которой являются отдельные народы и их классы. Ни один крупный вопрос не замыкается в национальные рамки»[402].

Но практическая эрозия догмы с годами распространилась даже на самих меньшевиков: один из их самых влиятельных и успешных лидеров в эмиграции (чему не помешало его родство с правящим большевиком А. И. Рыковым и деловые отношения с официальными историками партии, равно как затем — со спецслужбами США), Б. И. Николаевский (1887–1966) уже в 1931 году, когда сталинский курс на радикальную экономическую мобилизацию терпел крах, а виноватыми за него были назначены и подвергнуты чистке, напротив, склонные к эволюционной мобилизации бывшие меньшевистско-народнические кадры, интенсивно представленные в экономических ведомствах, своеобразно выступил в пользу перспективы «социализма в одной стране». Споря с меньшевиком Ф. И. Даном, полагавшимся на общее движение всего Запада к социализму и демократии («вывод для России: она не вырвана из международной обстановки»), Николаевский заявлял: «Моя позиция — это ориентация на „плохонькую демократию в одной стране“, и в этом отношении я такой же утопист, конечно, с обратным знаком, как Сталин, мечтающий о социализме в одной стране»[403].

Можно характеризовать эту перспективу как изоляционистскую, суверенную, протекционистскую, народно-хозяйственную, но главным в ней был очевидный отказ от догмы мировой революции (в которой реальный СССР неизбежно превращался в подчинённую периферию) и практическое превращение доктрины мировой революции (которой следовал созданный большевиками Коммунистический интернационал) в инструмент мировой политики собственно СССР, обслуживающей его суверенные интересы (которым и был подчинён Коминтерн). Информированный перебежчик передавал на Западе якобы лично известную ему фразу Сталина на заседании Политбюро (о чём перебежчик знать в принципе не мог), которая, конечно, была не более чем частью устного предания в высшей большевистской среде:

«Отношение Сталина к Коммунистическому Интернационалу и его зарубежным функционерам всегда было циничным. Ещё в 1927 году на заседании Политбюро он сказал:

— Кто такие эти люди Коминтерна? Это — нахлебники, живущие за наш счёт. И через девяносто лет они не смогут сделать ни одной революции»[404].

И, ориентируясь на вкусы троцкистского издания, перебежчик точно определил центральный антисталинский риторический миф о разногласиях между коммунизмом Троцкого и «национализмом» Сталина, в котором главной задачей Сталина была названа «окончательная ликвидация революционного интернационализма, большевизма, учения и всего дела Октябрьской революции»[405].

Полемика, очевидно, шла о доступе к суверенной власти.

Противостоящие «глобалистской» перспективе троцкизма и его апологии международного разделения труда, которое теперь — при свете науки — оказывается догматическим либеральным мифом из XIX века, который противостоял мировой реальности дезинтеграции и суверенизации[406], сталинисты и после поражения троцкого не могли простить ему отрицания самостоятельной советской государственности, то