Бучечи. Туманы становились гуще, воздух сырее; солнце заволоклось толстой пеленой; холод проникал до костей. Цель была в наших глазах, хотя чуть видна в тумане; – терпение, терпение! Мы утешались тем, что в эту пору были, конечно, одни на такой высоте и горько ошибались, как ошибаются большей частью люди в пылу своей самонадеянности: тут же шел человек, с обнаженной головой, с открытой грудью; обрывки тряпья прикрывали его плечи и руки, а избитые лапти, чуть держались на ногах. Это была одна из живописнейших фигур нищеты, какие когда-либо мне случалось видеть. Обнаженный череп головы возвышался круто к верху и изобличал его породу; морозная пыль блестела на нем; клоки волос у висков и курчавая борода развивались ветром; черные глаза метали искры еще не потухшего внутреннего огня и казались еще черней под седыми, нависшими бровями. Смуглое, морщинистое лицо носило выражение горя и заботы; это была фигура, годившаяся в любой роман Вальтер Скотта и в любую картину Рембрандта. Старик шел, опираясь на посох, и видимо направлялся к нам. Мы приостановились.

– Не видали ли вы женщины? – спросил он.

– Нет.

– Встретите, – скажите, что отец ищет ее.

Мы было сделали ему несколько вопросов, в свою очередь, но он удалился, не слушая нас.

– Я вернусь назад, не могу дальше идти, – воскликнул Радован, один из арнаутов, сопровождавших нас.

Я привык к его дерзким выходкам, но эта вывела меня из терпения; я знал, что не физическая слабость заставляет его отказываться от путешествия, а одно своеволие.

– Так пойдешь через силу, – отвечал я.

– Я не хочу идти.

– Пойдешь, против воли. – И я приказал ему идти впереди, чтобы он не скрылся от нас. Не повиноваться было нельзя. Радован стиснул зубы и, едва удерживая кипевший гнев, пошел вперед.

Странным случаем достался мне этот Радован и много горя перенесли мы из-за него.

В Яссах, на второй день после моего приезда в город, был я в театре и оттуда принужден был возвратиться пешком. Яссы перепутан в своих улицах и переулках пуще других восточных городов, а известно как правильны все они. Мне нужно было проходить то через церковный двор, населенный могилами, то узкими переходами, в роде коридоров, то под темным навесом лавок, и потому немудрено, что я, в скором времени, очутился в таком лабиринте, что нужно было ариаднину нить, чтобы выйти из него.

А на дворе стояла ночь ноябрьская, которая здесь не многим уступает петербургской июльской ночи; мелкий, но спорый дождик дребезжал в окна и плескался в лужах, которые уже стояли на улицах и наводили особенное уныние; сырой ветер проникал до костей, грязь приставала комьями к ногам, уже истомленным долгим шествием; фонари сверкали, как гнилушки, в темноте этой холодной ночи. По бокам тянулись широкие ставни запертых торговых прилавков, по которым я напрасно силился припомнить свое настоящее положение: легче было бы мореходцу по волнам узнать, под какой широтой находится его корабль. Вообще, было очень неприятно, и я в раздумье приостановился; вдруг слышу какие – то звуки, какое-то невнятное ворчанье, не то человека, не то собаки, но в это время я рад бы был встретить хоть собаку. Вглядываясь более, я заметил что-то серое, плотно прижавшееся к стене, так, что это можно было принять за часть самой стены, если бы оно по временам не шевелилось. Я подошел к таинственному существу, – человек! Но что это был за человек! На нем была только личина человека, а ни одного из его свойств, – до того он был пьян; я с горем глядел и думал, на каком бы языке добиться от него толку; кому же быть до такой степени пьяным, как не земляку, счастливому тем, что нет винного откупа, и действительно, по его резким восклицаниям, я легко узнал, что это был русский. – Знаешь гостиницу Петербург? – Знаю, – произнес он наконец. – Так веди же меня туда, – и несчастный привел прямо к кабаку, – на столько смыслу у него еще сохранилось. Напрасно стучал я, чтобы вызвать кого-нибудь и порасспросить, хоть жестами о пути своем; никто даже не откликался. Я оглянулся кругом, – совершенная трущоба! Тут не было даже фонарей. В отчаянии я сел на приизбу и решился ждать рассвета под дождем и всякой непогодой. У ног моих барахтался пьяный мой вожатый, произнося, по временам, разные слова, которые так свойственны русскому человеку, в его положении. В это время невдалеке послышался говор; я вскочил и направил туда ускоренные шаги. Передо мной мелькнуло несколько теней; говор был внятнее… раздался женский крик, стукнула калитка соседних ворот и все смолкло. Я очутился позади двух вооруженных людей, которых нельзя было не узнать по одежде: это были арнауты, а потому вооружение их не очень удивило меня: непонятным казался крик женщины; но меня слишком занимало собственное положение, чтобы заботиться о посторонних предметах. Мне нужно было разузнать дорогу и я отправился за арнаутами. Звук знакомого языка доходил до меня и заставил вслушаться в разговор. Арнауты говорили по-сербски.

– Уж не лучше ли было совсем отделаться от нее, – сказал один из них.

– Я было думал, да стало жаль, – отвечал другой.

– Что же ты теперь будешь делать? Ведь оставаться долее здесь нельзя.

– Сам знаю.

– Как же, Радован?

– А вот, возьми эти деньги, последние, отдай их бедной майке, (матери) да эту шубу, пускай прикроет старые кости; ей и прежде было мало от меня пользы, а теперь и подавно. А умрет – закрой ей глаза и заплати за панихиду.

– Сделаю, об этом не думай. Да ты-то что?

– Говорят, у нас в Сербии бой; кто за Александра Кара-Георгиевича, кто за молодого Обриновича: к каким-нибудь пристану и я.

– Поздно; порешили миром.

– Погибай они со своим миром! Так пойду куда глаза глядят.

– Ну, так ступай с Богом.

– Прощай, Янко!

– Прощай, Радован!

– Не забудь майки. Крест, что благословила меня, я оставил на божнице: серебряный, денег стоит, скажи ей это.

– Так возьми мой, деревянный.

– Спасибо. – И Радован перекрестился, поцеловал крест и стал его надевать себе на шею. Нечего было долее медлить, я подошел к арнауту.

– Не по пути ль нам? – спросил я его по-сербски, – мне нужно в гостиницу «Петербург», да не попаду: сбился с дороги.

– Пойдем. – Друзья расстались и я в сопровождении Радована отправился в путь. Мы шли молча и, наконец, достигли желанной цели. Радован за мной вошел в комнату; он наблюдательным глазом огляделся вокруг и не мог не заметить, что все уже было уложено в дорожные сундуки.

– Вот тебе за труды, – сказал я, обращаясь