тот и золота не жалел, только, чтобы в турка влепить: на том свете десятерицей отдастся.

– Не гневи Господа! – заметил набожно старый монах.

Булгар перекрестился.

– Стало и нам жутко: не было и крохи хлеба! Капитаны (Иордаки и Фурмаки) стали толковать. Пытались было посылать малые партии на вылазки, да те и не возвращались. Иордаки отсчитал половину людей и сказал: одни идите с Фурмаки, и попробуйте пробиться сквозь турков, а другие останьтесь со мной: увидим после, что надо будет делать. Кажется, капитан думал напасть на турков, когда заметит, что еще можно будет померяться с ними силами, а как нет, так он уже решил в уме своем, что ему делать. Мне досталось на вылазку. На прощанье, Иордаки призвал меня к себе и сказал: «Коли кто останется в живых, пусть отпишет к сестре моей, передаст ей мое благословение и скажет, что я умер за веру и отечество: так пусть не плачет!» Только мы и виделись. Чуть вышли за монастырскую ограду, турки налетели на нас словно пчелы на медовой сот; мы шли было толпой, да где удержаться! Не успеешь отмахиваться; – смотришь, то с того боку нет товарища, то с другого; то там кольнет тебя самого, то там заденет. Капитана в куски искрошили; а что турков навалило, Господи, твоя воля! Как вдруг отхлынули они от нас, как будто все порешили и кинулись к монастырю. Я посмотрел туда: ворота монастырские настежь… Турки так и лезут в них. – А что будет? – спросил меня товарищ. – Худо, брате! – Не успел я договорить, как земля дрогнула под нами, над монастырем поднялся густой столб дыма и пыли, и рухнули монастырские стены. – Иордаки взорвал порох и поднял себя и турков на воздух… Юнаку юнакская и смерть! Царство ему небесное!

И все перекрестились.

– Было уже совсем темно. Наших собралось человек с пяток, кто без ноги, кто без руки, кто без ружья. На турков идти было нельзя; пожалуй, еще бы полонили. Мы пошли в австрийские земли. С тех пор я попробовал было еще поскитаться по свету, да все как-то стало горько на свете, тяжело на душе, хоть совесть и чиста… Я пошел в монастырь!

К этому отчетливо-историческому рассказу прибавим описание наружности Иордаки: его помнят еще многие здесь. Иордаки был среднего роста, худощав; в карих глазах его и во всех чертах лица отражалось совершенное спокойствие и твердость воли непоколебимой; он никогда не изменял своему слову и был верен дружбе, как истый славянин. Иордаки некогда ратовал за одно с нашим отрядом, в Сербии, и за свою отчаянную храбрость получил офицерский чин; может быть, еще жив кто из наших и, верно, с сердечным удовольствием вспомнить о нем. «Не убивайте его, – говорил зверообразный Ахмет-Паша, посылая отряд против Иордаки, – такого другого человека нескоро найдете в свете».

На другой день, рано, оставили мы гостеприимных иноков Пещеры. Солнце вставало, вершины гор уже поднимались из тьмы, а низменность еще покоилась в тумане. На то они и горы, на то так и высоки, чтобы бодрствовать и не дремать над тем, что у ног их!

Австрийская граница была недалеко. До Кронштата несколько часов верховой езды; но мы должны были посетить его другим разрезом гор, через Кимполунг, и уже весной; а потому, осмотрев систему реки, Праово, мы спустились, по течению ее, опять в Кумарник.

Мы еще вернемся сюда, и при обстоятельствах, более благоприятных.

Глава II

С началом весны отправился я опять в горы, через Питешти и Кимполунг. Но, конечно, не всем известны эти важные в Валахии города. Возьмите же за точку опоры наших географических знаний Букарест; проведите линию на северо-восток, и вы увидите, верст за 120 от Букареста, Питешти, а далее, верст за 50 на север, Кимполунг, от которого недалеко уже и Австрийская граница. Об Питешти нельзя ничего сказать, ни хорошего, ни дурного: город как следует быть валахскому городу; много церквей, в которых и в большие праздники едва ли кого увидите; гостеприимство отличное, а если у вас нет знакомых, то вам придется спать под открытым небом, потому что, будь вы из дерева, и тут не улежите в корчме, от приступа разнородных насекомых, в числе которых, я уверен, найдется много новых родов для зоологов; о пище уже и не думайте. – Не обо мне здесь собственно речь; я навсегда сохраню воспоминание самого радушного гостеприимства Валахии.

Кимполунг красив по местоположению. Расположенный между гор и садов, с беленькими домиками и яркой зеленью садов, со своей игривой речкой Рыу-Тыргулуй, он показался мне такой добренький, такой счастливый, что я издали определил в нем свое главное местопребывание, пока не переселюсь за Ольту. – Едва я успел в нем осесться, как уже получил приглашение, от президента судного трибунала, на бал: – видите ли, Кимполунг создан для веселья. Вот я и на балу, на балу в Кимполунге! При входе, на крыльце оглушила меня какая-то адская музыка: несколько цыган-лаутарей силились извлечь из своих допотопных инструментов самые громкие, самые раздирающие звуки, и в них поставляли всю свою славу; кто громче свистнет, кто громче зыкнет или завизжит, тот считал себя и виртуозом. – Как хорошо свистит этот мускалуджи, – заметил мне один из бояр, указывая на виртуоза, работавшего и духом и телом на своем инструменте. – Очень хорошо, – отвечал я серьезно. – В хаосе диких звуков я, однако, к неописанному своему удивлению, услышал, что-то знакомое, и, действительно, это был столь известный марш: «славься сим Екатерина» и проч. – память квартировавшего некогда здесь русского полка. – Ряд пар выступил польской. Чиноначалие и здесь, как у нас в провинциях, соблюдается во всей строгости и на самых балах. Исправника, или как его официально называют окырминтор, хотя это слово никак не прививается в Валахии, со времени выступления оттуда русских, исправника не было в городе; место его занимал временно секретарь уездного трибунала. Секретари везде принадлежат к рабочему классу канцелярского народа и играют незначительную роль на празднествах, особенно вне обеда, а потому и этот сидел чинно в углу. В первой паре выступал, опираясь на костыль, прокурор, т. е. уездный стряпчий с женой члена судного трибунала.

– И этот будет танцевать? – спросил я своего соседа.

– Как же!

– Да он едва ноги волочит.

– Это только сначала, а расходится, так лучше других выплясывает.

Далее шел президент трибунала с такой дамой, что из нее бы вышло два президента и один секретарь.

– Эта из Букареста, по-гречески умеет, – сказал значительно сосед. – О! – Чтобы понять важность такого замечания,