по колено в снегу, то пробирались по голым осыпям или чащей и валежником. Вдруг передовой вожатый остановился и, пощупав палкой, а потом ногой что-то чернеющееся, – исчез так быстро, что никто из нас и не приметил. «Дома!» – кричал он из-под ног наших, и голос его отдавался как из могилы. Другой вожатый смеялся во все горло над нашим недоумением.

– Ну, вот вам и Пещера! – говорил он; а вправду сказать, больше не медвежью берлогу похоже, чем на монастырь. – Что же вы стоите? Спускайтесь скорее, пока ее совсем не занесло снегом; не бойтесь, не глубоко и не ушибетесь, и он, прочистив ногой отверстие, которого мы до того и не приметили, спустился в подземелье; за ним последовали и мы.

Никогда не забуду я зрелища, которое представилось глазам моим в ту пору. Несколько человек, так чудно вошедших со мной в это святое убежище, заслоняли собой скудную струю дневного света, стоя у входа, если можно назвать входом отверстие, в которое мы вошли и которое мало-помалу опять заносилось снегом. Только лампада, висевшая перед небольшой божницей, служившей церковью, и другая, вдали, освещали великолепие и убожество этого жилища. Шла вечерня; один монах отправлял ее, трое других благоговейно молились и не обращали внимания на наш неожиданный приход. Это было все население пещеры, которая, то подымаясь великолепными, на сталактитовых колонах уставленными куполами, то изгибаясь темными, длинными коридорами и опять раскидываясь широкой площадью, терялась в неизведанном пространстве, и могла вмещать в себе, и некогда вмещала, многие тысячи людей, как свидетельствуют предания, как говорят еще уцелевшие человеческие кости и некоторые искусственные приделки в самых дальних углах пещеры. Душа благоговейно трепетала в этом чудном храме и в такую торжественную минуту. Эти черные, волнистые тени и кристаллические блестки, являвшиеся на куполе пещеры, по воле лампадного светоча, колеблемого порывом ветра, казались чем-то живым и наводили невольный страх.

Вечерня шла на валахском языке, но напев и многие слова напоминали нам славянский текст ее. Верно, давно мы не молились так искренно, как в то время!.. По окончании вечерней молитвы, добрые иноки не без удивления обступили нас. Мы сказали причину нашего посещения и, загнанные непогодой, просили убежища на ночь. – Располагайте этой обителью, как собственным жилищем, – сказал со всевозможным радушием старший из иноков: но не взыщите за скудность ее. – Скудность! А какой зодчий мог бы воздвигнуть столь чудные чертоги! Если же монах разумел скудность жизненных средств своих, то он был совершенно прав: несмотря на то, что припасы были заготовлены на всю зиму, потому что монахи уже прекратили сообщение свое со светом, до весны; не многим можно было от них поживиться. Люди мои мигом разложили большой огонь. Между тем, как они хлопотали около чайника, необходимой походной принадлежности русского, монахи обсели вокруг меня близ приветного огня. Разговор всего прежде склонился на Церковь. Само собой разумеется, что валахи следуют тем же правилам и обрядам православного Богослужения, как и мы. Церковные книги их переведены только в начале семнадцатого века; до того же времени Богослужение отправлялось на славянском языке, на котором писаны были и все акты княжества. В немногих монастырях Богослужение отправляется на греческом языке. Христианство в Валахии введено гораздо прежде, чем в других землях, далее отстоящих от его благодатного источника. Еще в 325 году, Дакский епископ Никита, бывший на Соборе Никейском, удостоился там назначения апостола, или гласителя Слова Божия в Ренезею, нынешний Банат: он соорудил несколько церквей и христианство распространялось вокруг него, как свет от солнечного луча; но впоследствии религия, язык, на котором исповедовалась она, сам быт народа был подавлен, сглажен разрушительным действием обстоятельств. Первый митрополит Валахии был Нифон, некогда митрополит константинопольский, но потом опальный, ссыльный, освобожденный воеводой Радулем, прославленным историей Валахии, под именем Великого. Нифон был достойный сподвижник Радуля и положил здесь краеугольный камень веры.

Нынче в Валахии считается всех монастырей и метохов (младших, подчиненных монастырей) до 250. Нельзя не сознаться, что это не пропорционально большое число монастырей, владея множеством богатых земель, рек и озер, истощает финансовые средства княжества; особенно обременительны для него те монастыри, которые принадлежат патриархам антиохийскому, иерусалимскому и другим; все доходы этих монастырей отправляются к их владельцам, за границу княжества, а эти доходы огромны!

Несмотря однако на богатство монастырей, большие долги тяготеют на них, и эти долги наросли не от излишней ревности к благолепию церквей и украшению монастырей, но единственно потому, что настоятели их, игумены, епископы, сами митрополиты, принуждены были покупать свои места, и для того занимали большие суммы, а чрезмерные проценты, которые здесь и нынче в общем ходу, увеличивали эти долги, и довели многие монастыри до того, что они принуждены были продать лучшие свои земли. Должно, однако, надеяться, что столь бедственное состояние монастырских имений, хотя несколько, изменится при настоящем порядке вещей.

– А как велики ваши владения и как велики долги на них? – спросил я, шутя, монаха, когда разговор начал спадать на предметы общежития.

– Долгов, благодаря Бога, нет, а поместья не велики: одна покатость этой горы, да приписных к ней три цыганских лачуги; вы их, верно, заметили отсюда. Цыган-то было побольше, да молодежь разбрелась, остались старики и дети.

– Так женщина, что мы видели на самой вершине…

– А, это верно, бедная Оприна! – сказал монах таким голосом, из которого заметно было, что ему известно кое-что и из светского быту.

– Как же можно в такую пору, одной, на такой высоте!

– Что же будете делать? Уж это не в первый раз; и я говорил отцу ее, – так не в его, видите, воле.

– Странно!

– Тут целая история. Оприна жила в городе у бояр; там, прости Господи, и сошлась с каким-то арнаутом, да ведь знаете, арнауту, что в жене! Ему нужна воля, а не жена; он ее и бросил. Бедняжка вернулась к отцу, к матери. Отец бы ничего, подчас еще прикроет ее от матери; да мать – беда! Только и знает, что неволить дочь к работе, а бедная за горем никакой работы не сможет, на месте не усидит, бьется, ноет, да и только; исчахла как щепка по своем сердечном, прости Господи! Вот как наступил холод, мать со злобы и стала посылать ее за валежником; а та рада-радехонька, что из избы вон, и бродит, в чем видели, по горам, да таскает, что есть силы, дрова к шалашу: горе смотреть на нее! Хоть и соблазн; а иногда не утерпишь послать к ней с цыганенком кусок хлеба, сострадания ради. Да и лапти-то мы