В сопровождении всё того же майора из военкомата мы доехали до Оби, а там, на каменской пристани, ждала нас баржа. Столпотворение людское собралось на берегу. Погрузили нас, и по реке пошли мы до Новосибирска.

Два месяца нас держали в учебке. Я почти каждый день писал домой. Из всей нашей компании были мы там втроём. Ну а потом в вагоны и на фронт! Нас с ребятами разбросали по разным батальонам. Больше никогда мы и не встретились. У каждого своя судьба. У кого-то она оказалась до первого боя, кто-то при взятии Берлина погиб, а я вот выжил!

* * *

В конце сентября 41-го бои шли жестокие. Враг теснил нас каждый день, продвигаясь всё ближе и ближе к Москве. Батальон наш занял позиции на можайском направлении. Комбат, товарищ капитан Лещенко, человек решительный, напористый и жёсткий, был командиром, прямо скажем, отчаянным. Порой думаешь, как только его ещё не убили! По всем позициям бегает под огнём, вовремя окажется рядом с бойцами, отдаёт команды и сам вместе с бойцами их же исполняет! Не прятался за спины и не отсиживался в окопах! Все его за это ценили и уважали. Ротный Михаил Васильевич взял сразу меня под опеку. По возрасту он мне в отцы годился. Говорил, что у него сын Пашка такой же, как я, воюет. Относился он ко мне по-отечески.

– Всегда будь рядом со мной, Коля. Слушай мою команду и делай всё, как тебе говорю. Жив останешься. Самое страшное для нас – это авианалёты, даже танки бить можно. А авиация только нас месит, сынок. Тут уж хорошо схорониться надо и переждать эту заварушку, – спокойно рассуждал он.

Так с первых моих дней я был рядом с этим человеком. Михаил Васильевич тоже был сибиряк, он и подкармливал меня, отдавая часть солдатского пайка, понимая, что я постоянно испытываю голод.

– Молодой ты ещё, растёшь, а паёк не рассчитан на это. Ешь, ешь – я уже за свой век успел съесть много, – приговаривал он при этом.

И от дождей меня укрывал, одеждой тёплой делился. Я, глядя на него, думал, что вот и отец мой таким, наверное, был бы. В лице своего ротного я почувствовал, что такое иметь отца.

Что сказать про боевые действия? Сделать это просто невозможно. Как передать тот животный страх первого боя?! Помню, что бежал я в атаке, кричал, стрелял, а сам всё жался к Михаилу Васильевичу. Он всё время в мою сторону поглядывал. Не знаю, убил ли я кого из немцев или нет. Вообще всё как в бреду. Батальон наш оборонял подходы к шоссе. Немцы сконцентрировали здесь несколько десятков танков, а пехота их всё время атаковала. Раздали нам перед боем бутылки с зажигательной смесью и сказали, что ими танки можно бить. Бойцы сомневались в этом. И вот бой. Немецкие танки пошли, а за ними автоматчики. По команде открыли мы огонь по наступавшему врагу. А танки неуязвимо ползут, прикрывая свою пехоту. Всё ближе и ближе, дух захватывает, как страшно! Ротный командует:

– Ребята, готовь бутылки, будем танки жечь!

А бойцы не верят в это оружие.

И вот ротный берёт бутылку и пополз прямо к танку. Страсть господня! Я только на него и смотрю, да и все бойцы тоже. Что будет? Сможет ли эта бутылка танк пожечь? А ротный всё ближе, ближе к железной громадине, которая скрипит, башню прямо на ротного навела. Размахнулся и бросил свою бутылку. Я слышал, как она звякнула, разбившись об металл. Смотрим, а танк и впрямь загорелся!

– Ребята! Горит! Горит! Гад!

– Бей фашистов! Бей гадов!

Закричали бойцы. И полетели бутылки по танкам! Много мы их пожгли. Не ожидали немцы такого исхода. И тут батальонный командует:

– В атаку! За Родину! За Сталина! В атаку!

И мы пошли! Я почти не помню ничего!

Закончился мой первый бой. Выбили мы фашистов из укреплений, отошли они от ближних рубежей. Посмотрели на их укрепления: окопы глубиной в полный человеческий рост, обшиты все досками, место бойца обустроено шкафчиком для личных вещей, специальным ящиком для патронов и гранат. Сволочи, всё это их благоустройство под страхом смерти делали наши женщины и старики! Михаил Васильевич и многие другие бойцы батальона затем были представлены к медали «За отвагу». Только далеко не все её получили. Бои продолжались жуткие!

Успех наш был непродолжительным. Немцы пёрли: танки, мотопехота, автоматчики. А у нас против танков ничего, бутылки – и то закончились. Фашист бьёт! И вот получили мы приказ вернуться на прежние позиции, отступить, значит. Правильный приказ, без артиллерии нам было не удержаться. Мы несли огромные потери. Пришлось вернуться в свои старые окопы. Ну и немец недолго радовался, подошли наши «катюши», как дали им чертей оторваться! Я впервые увидел это боевое оружие. Вот я вам скажу, немец-то как обоср…ся! Выжигает всё живое после их залпового огня! Ну, немец тоже не дурак, их самолёты пошли. А много! Небо закрыли! Тут я впервые узнал, что такое авианалёт! Я ведь только слышал об этом от Михаила Васильевича. Всё смешалось! Кругом взрывы перепахивают нас, перемешивают с землёй! Ночь наступила средь бела дня! Гул! Разрывы голову ломают! Некоторые молоденькие новобранцы, как я, особенно те, кто был впервые в бою, повыскакивали из окопов, бегут, орут: «Мама! Мамочка!» Я тоже хочу выпрыгнуть из окопа! Страшно сидеть в них! Бежать, бежать, только не сидеть! И тут ротный лёг на меня, придавил посильнее, накрыл своей вещпалаткой! Не знаю, сколько времени мы так пролежали! Стихло, стали откапываться. Здорово нас подкосил этот авианалёт. Всё шло с переменным успехом вплоть до ноября.

А в начале ноября наши пошли в контрнаступление! В одном из боёв погиб наш ротный, Михаил Васильевич. Упал он в снег лицом, прошитый автоматной очередью, разбросал руки, будто вцепился в землю, чтобы уже остаться на ней навсегда. Вечная ему память! Мы скорбели, будто родного отца в его лице потеряли. Бои продолжались непрерывно. Враг так и не прошёл к Москве!

В тех боях и был для меня роковой бой, который решил всю мою судьбу! Авиабомба ухнула где-то близко от меня! Земля вздыбилась. А дальше гул и боль в голове, ничего больше не помню. Это я уже потом понял, что контузило меня. В таком состоянии попал я в плен. Точно не помню как, только обрывки в памяти зацепились. Немецкий автоматчик, направив на меня дуло, кричит что-то. Толкает меня, кругом немцы! В себя я пришёл за колючей проволокой с сильной головной болью, ничего не слышу и ничего не соображаю.

Был ноябрь 41-го. Зима началась тогда рано. Морозы стояли уже настоящие. Нас, военнопленных, держали под открытым небом, в поле: наскоро натянутая колючая проволока, вышки с автоматчиками по углам площадки и охрана с собаками по периметру проволочных заграждений. Было нас довольно много, сотни две. Знакомых я не увидел. Каждый держался сам по себе. Лица у всех каменные. Немцы нас почти не кормили. Некоторые пленные были ранеными, медицинской помощи им не оказывалось. Большая часть их умирала. У некоторых почему-то не было зимней обмундировки – верно, ещё в тепло в плен попали, – они замерзали. Раз в два-три дня приносили большой котёл с непонятным пойлом. Вот и вся кормёжка. Ели снег вместо пропитания. Иногда местные женщины приходили с корзинками, из которых бросали нам овощи. Но это было редко, так как немцы с вышек открывали огонь и по жителям, и по пленным. В лагере нас продержали около двух-трёх недель. Я плохо ещё соображал, поэтому говорю примерно.