Необходимость для греческого монашества иметь за границей империи, вдали от внутренних споров и партийных влияний, суд, независимость которого была обеспечена, чьи решения были одинаково желанны для всех, становится еще очевиднее, если изучить взаимоотношения монахов с императорами и придворным обществом Византии.

Среди вопросов, по которым монахам и византийским императорам приходилось постоянно общаться, на первое место нужно поставить религиозные споры, которые возникали один из другого, почти непрерывно следовали один за другим, и казалось, что никогда не прекратятся окончательно. Как все греки, монахи были одержимы страстью к исследованию религиозных догм; они наслаждались тончайшими богословскими рассуждениями о божественной сущности, о тайне Святой Троицы, о соединении в Христе божественной и человеческой природы; они охотно считали себя защитниками находящейся в опасности ортодоксальной веры и провозглашали себя такими защитниками.

А императоры не упускали случая вмешаться в эти споры. Константин Великий подал пример такого вмешательства, которому стремились подражать все его преемники. Господин Диль пишет, что этот император «со следующего дня после Миланского эдикта по-хозяйски вмешивался в смуту, которая терзала африканскую церковь, принимал жалобы донатистов, созывал соборы и, наконец, организовал диспут в своем собственном суде, сам произнес приговор и сделал карами для осужденных церковью наказания, предусмотренные гражданскими законами. Позже, когда на Востоке загорелся пожар арианской ереси, император собрал и сам возглавил собор, руководил диспутами епископов, исполнял их постановления, приказал составить Символ веры и поставил себе задачу внедрить этот документ в христианское общество. Как сообщает Евсевий, император сидел среди прелатов, словно был одним из них, и говорил, что рядом с епископами, которым поручено заботиться о внутренних делах церкви, он – призванный Богом епископ по внешним делам».

По примеру Константина императоры, занимавшие после него византийский трон, претендовали на право вмешиваться в чисто богословские вопросы и решать их по-хозяйски, хотя эти вопросы не имели никакого отношения к обязанности людей подчиняться гражданской власти. Не следует представлять их себе такими, как правители в наших современных обществах, чьим полномочиям при каждом шаге ставят предел уверенные в своем праве на это защитники границ, – духовный авторитет или свобода отдельного человека. В Византии было иначе: в компетенцию императора входило все. Он был не только верховным военачальником, главным законодателем, живым законом, абсолютным господином всех своих подданных, он был в числе духовенства и выполнял обязанности служителя церкви. На соборах его приветствовали как первого из священников, доктора православной веры. Как старинные французские авторы называют римского понтифика Апостолом, так императора Византии называли «Равный апостолам».

Конечно, в этих приветственных возгласах на соборах и этих торжественных именованиях не следует видеть проявление богословских верований – не больше, чем в пышных титулах императора «святейший, божественнейший, благочестивейший, любимый Христом», в слове «божественнейший», которым называли написанные или произнесенные им слова, в эпитете «священный», который применяли к его дворцу, его спальне, его казне и даже к конюшне, где жили его лошади. Но трудно отрицать, что все эти пышные титулы, которые своей восточной преувеличенностью так сильно возмущали Лиутпранда и даже теперь удивляют нас, людей с западными привычками, были подсказаны глубоким преклонением и вполне религиозным уважением; для своих набожных подданных и в первую очередь для себя самого базилевс был живым образом Бога на земле и наместником царя небесного.

Его постоянное вмешательство в дела церкви доказывает, что императорское правительство претендовало не на пустые почетные титулы, а на право надзора и руководства во всех церковных делах. Император был не только верховным владыкой в делах церковной и монашеской дисциплины; он лично назначал патриарха, он утверждал избранных епископов, игумен перед вступлением в должность получал от него символ своей власти – пастырский посох.

Все епископы империи должны были полностью зависеть от него, как все остальные государственные чиновники: он определял взаимоотношения между ними и размеры их епархий; даже константинопольский патриарх был для него только «министром по делам культа, его наместником», а решения Вселенских соборов по вопросам дисциплины и догматики были обязательны для подданных империи, только если были одобрены императором.

Более того, император не ограничивался вмешательством во внешние дела церкви. Он слишком часто принимал непосредственное участие в богословских дискуссиях; «по собственной прихоти он мог вмешаться в бой на богословском диспуте, предлагать новые толкования текстов Писания, сочинять формулировки, которые императорская подпись превращала в религиозные догмы», – пишет господин Диль. Это была серьезная опасность для свободы вероисповедания, поскольку у императора-богослова, кроме гражданского законодательства, всегда был, по словам того же Диля, «последний и неотразимый аргумент – костер», чтобы обеспечить победу своим взглядам и уничтожить несогласных.

Долго пришлось бы рассказывать об этой вспыхивавшей раз за разом непрерывной борьбе между императорской властью, которая вмешивалась в каждый религиозный спор, предъявляя притязания на то, чтобы руководить верой своих подданных, и беззастенчиво пользуясь своими правами, и совестью православных верующих – епископов, священников и мирян, которые становились защитниками ортодоксальной веры в силу положения, которое занимали в церкви, или побуждаемые своей горячей верой. Ведь все императоры Византии, в прошлом «патрикии, солдаты или пастухи», считали, что обязаны стать богословами, как только им вручили императорские регалии.

Но даже если императоры были такими набожными, как мы предполагаем, так интересовались тонкостями религиозного учения и так жаждали вести споры и устанавливать догмы, как рассказывают о них, то нужно признать, что почти всегда их если не толкали на этот путь, то по меньшей мере направляли по нему своими советами честолюбивые и снисходительные прелаты, которые поощряли императоров своим соучастием и низкой лестью. Это епископ-интриган Евсевий из Никомедии сумел настроить Константина Великого против сторонников Никейского собора и добился, что этот император вызвал Ария в Константинополь. Через несколько лет, в 339 году, он благодаря доверию к нему Константа добился низложения Павла, православного епископа Константинополя, и сам занял его место. На самом деле новый государь, еще более, чем его отец, склонный вмешиваться в церковные дела, был лишь слепым орудием придворных прелатов, сторонников Евсевия и влиятельных евнухов. Это другой епископ, Евдоксий Константинопольский (360–370), который крестил императора Валента и обратил его в арианство, используя свое влияние, вовлек этого императора в ожесточенную борьбу против католиков. А немного позже, в 428 году, Феодосий Младший точно так же принял очень суровый закон против еретиков по настойчивой просьбе патриарха Нестория, который, по словам историка Сократа, шел против обычаев церкви и сам подавал пример самой усердной нетерпимости.