Михаил Анатольевич отвернул лицо в сторону и несколько помедлил с ответом.

– Не знаю, почему это вас удивляет, – неохотно сказал он. – Неужели вы могли подумать хоть на секунду, что я… что мне… что я мог бы настолько забыться, чтобы вообразить… разумеется, нет.

На последних словах голос его окреп.

– Я стал много думать теперь – как никогда раньше! – со смешком признался он. – И вот что я понял: в книгу моей жизни затесалась совершенно сказочная глава. Я никогда не забуду ее, никогда не забуду Маэлиналь, но я и во сне не мог бы помыслить, что сказка будет продолжаться вечно. Нет, Фируза. Жизнь принцессы не имеет ко мне никакого отношения. Я никогда не побываю в Данелойне и никогда больше не увижу ее. Поэтому я был бы рад вспоминать их обоих – принцессу и короля – и знать, что где-то в ином мире они счастливы вдвоем. Ведь у сказки должен быть счастливый конец! Но это не моя сказка. Я в ней – всего лишь случайный персонаж.

– Может быть, – с сомнением протянула Фируза. – Но Баламут Доркин – всяко не случайный.

– Баламут?..

Михаил Анатольевич даже остановился. Лицо его вспыхнуло, ибо он вдруг понял, что она имеет в виду, и от внезапного проникновения в чужую тайну ему сделалось ужасно неловко.

– Вот оно что, – смущенно пробормотал он. – Бедняга…

– Но я рада за вас, – Фируза порывисто прильнула к нему и сразу отстранилась, тоже краснея. – Я не думала, что вы так хорошо это воспринимаете.

– Как же иначе, – сказал не совсем еще опомнившийся Овечкин. – Разве вы думаете по-другому? Мы-то с вами вернемся в Петербург… если я вернусь, конечно…

– Вернетесь, – убежденно сказала девушка. – Обязательно! И мы с вами будем друзьями, вы помните об этом?

Она еще больше покраснела, и всякий более проницательный, чем Михаил Анатольевич, человек мигом догадался бы, что с дружбой этой что-то не совсем ладно. Но Овечкин только кивнул и радостно улыбнулся.

– Конечно!

Одна только принцесса, пожалуй, не замечала состояния своего верного слуги. И прекрасна она была в эти дни, как никогда раньше…

Колдунья Де Вайле держалась особняком, ни с кем в долгие разговоры не вступала, на прогулки не выходила, а все больше сидела в общей комнате, глядя в огонь и думая неизвестно о чем. Никто, впрочем, и не искал ее общества. Колдунья из Данелойна не обладала, да и не хотела обладать способностью располагать к себе сердца людей.

Прошла примерно неделя после ухода Босоногого колдуна, если считать по тому, сколько раз они устраивали себе «ночь», укладываясь спать, когда одиночество Де Вайле было нарушено вторжением Баламута Доркина, внезапно воротившегося с прогулки через десять минут после выхода. Чатури, казавшийся уже постоянной принадлежностью его плеча, почему-то отсутствовал, а Баламут был мрачен и зол более обыкновенного.

Впрочем, нарушить одиночество колдуньи было не так-то просто. Она не шелохнулась при появлении королевского шута и продолжала невозмутимо смотреть в огонь. Так же сидела она, и когда все собирались в этой комнате, отгороженная от людей стеной своего молчания, полностью погруженная в себя. Баламут довольно долго бродил по комнате у нее за спиной, собираясь с духом, прежде чем рискнул наконец заговорить.

– Де Вайле, – сказал он сурово, – неужели ты не хочешь ничего видеть? Или тебе все равно, что будет с Айрелойном и всеми нами?

Колдунья никак не отреагировала на его слова.

– Де Вайле, – он повысил голос, – ты слышишь меня?

– Слышу, – небрежно уронила она.

– И что же ты скажешь?

– Ничего.

Баламут озадаченно помолчал.

– И ты не собираешься вмешиваться? Да ты понимаешь ли, что происходит?!

– Понимаю, – вздохнула Де Вайле. – Я должна что-то сделать? Что именно?

В голосе ее прозвучали слегка насмешливые нотки.

– Ну… – сказал Баламут, – напомнить, например, принцессе о ее долге, поговорить с нею по-дружески… зачаровать ее, наконец, если ничего больше не поможет!

– Ты сомневаешься в твоей госпоже?

– В нашей, – резко поправил Доркин. – В нашей госпоже! Она еще так молода, и кто, как не мы с тобою…

– Ты сомневаешься в нашей госпоже? – повторила Де Вайле.

– Сомневаюсь, – сквозь зубы сказал Баламут. – Чтоб мне провалиться… я никогда не ожидал от нее такого!

– Я не думаю, что принцесса может забыть о своем долге, – вкрадчиво произнесла колдунья.

Она все еще сидела спиной к Баламуту, уставившись на пляшущий в камине огонь, и ему не видно было ее лица. Доркин вперил тяжелый взгляд ей в спину.

– А я вот думаю! Ты не видела ее глаз, когда она смотрит на этого…

– На то и глаза человеку, чтобы смотреть, – насмешливо отозвалась Де Вайле.

Он сдержал готовое сорваться с губ ругательство.

– Ты… не смейся, Де Вайле! Посмотри на нее внимательно – это слишком серьезно! Но что толку говорить с тобою – разве ты знаешь, что такое любовь?

Колдунья неторопливо повернулась к нему, и гнев Доркина немедленно угас, сменившись желанием оказаться где-нибудь подальше отсюда. Как всегда, он поспешно отвел взгляд от ее лица.

– Ты прав, – холодно сказала она, изучающе глядя на шута. – Откуда мне знать, что такое любовь. Но вот что я скажу тебе, Баламут, – не вмешивайся! Нельзя вмешиваться, когда сама судьба трубит вызов человеку. Сама судьба испытывает его, и что такое наши жалкие напоминания о долге перед лицом ее вызова? Если принцесса забудет нынче все, чему ее учили, значит, ее учили напрасно. Если ее увлечет любовь, значит, любовь окажется сильнее долга. Принцесса Май – не первая и не последняя, кого испытывают подобным образом. И хотела бы я взглянуть на тебя, Баламут, в тот миг, когда судьба бросит вызов тебе – представь, что такое может случиться! Хотелось бы верить, что ты вовремя вспомнишь о долге. Долг… легко говорить о нем, пока тебя не искушают. Подумай вот о чем, Баламут, честный слуга своего короля, верный сын своего отечества, – что было бы, если бы не на Никсу Маколея, а на тебя был обращен благосклонный взгляд принцессы Май! Хорошенько подумай и реши, вправе ли ты судить это бедное дитя, впервые полюбившее и обреченное на брак с принцем Ковином, судить за то, что оно предается радости в последний, может быть, раз в своей жизни!

– Я не понимаю тебя, Де Вайле, – стиснув зубы, сказал Доркин, как будто еще более осунувшийся за время ее недолгой речи, но решительности своей не утративший. – То есть я понимаю, о чем ты говоришь, но как ты можешь говорить такое!

И, впервые набравшись смелости, он посмотрел ей прямо в глаза, и на этот раз колдунья отвела взгляд.

– Упрямец… бедный, глупый упрямец, – сказала она, качая головою. – Я предсказываю тебе, Баламут, еще более страшные муки, чем ты терпишь теперь. Не знаю, право… Иди и поговори с принцессой сам. Я отказываюсь делать это.