Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через мгновение она начинает безудержно дрожать и трястись. Она останавливается, застывает, а потом издает высокий агонизирующий писк, начинает бегать кругами, биться о прутья клетки головой, словно пытается что-то выбить оттуда.
Я делаю записи в журнале.
Потом беру безымянную мышку крепкой хваткой, пока она извивается и пытается сбежать. Мышка с потрепанным телом и порванным ухом. И я делаю ей величайший подарок за всю ее короткую, несчастную жизнь.
Я ввожу ей содержимое пузырька, жидкость, которую забрал у Валы, прямо в кровь.
Сначала, когда мышка перестает трястись и пищать, я уверен, что убил ее. Как и всех остальных.
Но потом…
Предвкушение пробегает по моей коже без предупреждения. Делаю паузу. Еще раз смотрю на клетку.
Безымянная мышка поднимает голову, склонив ее с любопытством. Мышцы, всегда напряженные в ее голодающем теле, внезапно расслабляются.
Осторожно слежу за мышкой. Опускаю деревянную птичку и пустой пузырек на стойку. Через мгновение открываю клетку и протягиваю руку.
Безымянная мышка не колеблется. Она уверенно бежит по изгибу моего локтя, мимо плеча, к любимому месту под моим ухом.
Я начинаю гладить клочковатую шерсть мышки с величайшей осторожностью, пока не могу поклясться, что она почти урчит.
Клиффтоны обычно прячут газету, но утром в среду я нахожу ее широко открытой на столе для завтрака.
«РУЗВЕЛЬТ ЛЕТИТ В СЕВЕРНУЮ АМЕРИКУ:
ДЕСЯТИДНЕВНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ С ЧЕРЧИЛЛЕМ
ГОТОВЯТ ПОЛНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ОСИ».
Возможно, это значит, что война почти кончилась.
В субботу лежу животом вниз на полу спальни и снова пишу папе, а мамина книга открыта рядом со мной. Наклоняюсь, чтобы записать новую строчку в свой блокнот. Теперь у меня несколько списков, строки об Исчезновениях и вариантах. Часть про жизнь Шекспира: свадьбу, близнецов, соавторов, смерть. Повторяющиеся темы в его работах, которые я позже рассмотрю на предмет ответов: амбиции и верность, травы и цветы, жадность, кровь, нарушение покоя трупов, игра слов, иллюзии против реальности.
Мой список с каждым днем становится все длиннее.
– Айла! – Уилл стучит в мою дверь.
Закрываю книги и выхожу из дома следом за ним.
Он сделал опору. Рама изготовлена из деревянных планок, на нее натянута проволочная сетка. Она густо покрыта чем-то, похожим на тряпки, куски ковров и вату лоскутных одеял. Смотрю, как он закрепляет кусок холста на передней части, проверяет упругость дерева, крепость болтов.
– Нравится? – спрашивает он.
Склоняюсь к установке и разглаживаю поверхность холста ладонью.
– Это именно то, чего я хотела, – говорю, стараясь не сиять. – Что я тебе должна?
Он открывает банку серой краски и говорит:
– Этого взгляда более чем достаточно. – Когда краснею, он смеется и дает мне кисточку.
– Папа однажды сделал для меня мишень, – говорю, – научил играть в дартс, когда я была еще маленькой. – Откидываю волосы с глаз и отворачиваюсь, как только чувствую неожиданные слезы, наворачивающиеся на глаза.
Прочищаю горло и опускаю кисточку в серую бездну банки.
– Письма уже давно не приходят.
Уилл проводит кисточкой по краю мишени, чтобы нарисовать последнюю линию.
– Может, письмо просто потерялось.
Я киваю, сосредоточиваясь на заполнении середины быстрыми, резкими взмахами кисточкой.
Уилл идет красить последний концентрический круг, я присоединяюсь, и мы красим, пока не встречаемся посередине. В какой-то момент наши руки почти соприкасаются, но в последнюю секунду мы расходимся, не задев друг друга.
– Ты бы… – он делает паузу, – разве не пришла бы телеграмма, если бы что-то случилось?
Я тоже об этом думала, сотни раз. Но если бы они знали, как нам сюда написать!
– Я уверен, что с ним все в порядке, – быстро говорит Уилл с не вполне убедительной улыбкой. Он показывает на цель, словно стараясь отвлечь мое внимание от грустных мыслей. – Хорошо поработала над центром. – Он поворачивает установку так, чтобы мокрая краска оказалась полностью на солнце. – Я также сделал треножник, чтобы поставить ее. Можешь попробовать, как только она высохнет.
Уилл направляется наверх сменить одежду, но я медлю, оставаясь на кухне, где Майлз доедает яичницу и болтает ногами под столом. Мы с Майлзом едва обменялись двумя словами после ссоры. Может, письмо пришло, а он специально его спрятал?
– От папы в последнее время не было писем, – спрашиваю, – о которых… ты забыл мне сказать?
– Нет. – Майлз перестает болтать ногами. – Уже давно. Ведь так?
– Давай сыграем в настольную игру, – говорю быстро. – Ты выбираешь.
– Хорошо, – соглашается он, и, хотя никто из нас не извинился, я знаю, что это означает конец ссоры. Майлз выбирает «Манкалу». Мы плюхаемся на пол в солнечной комнате и отсчитываем стеклянные зернышки в каждой лунке. Вскоре приходит Джордж и присоединяется к доктору Клиффтону в библиотеке. Вижу, что Майлз рассеян, потому что я выигрываю первую игру, но потом он приходит в себя и побеждает в двух следующих.
– Еще раз? – спрашиваю.
– Я вполне уверен, что уже выиграл, – говорит он.
– Еще одну, – настаиваю и начинаю выставлять камешки в ряд.
– Айла, – говорит Майлз, – если от папы не будет писем, что…
Потом он останавливается и дергается, как будто его ударили током.
Сначала я думаю, что мне показалось.
Звук отдаленный, словно просачивается сквозь воду. Мы с Майлзом смотрим друг на друга, потом вскакиваем на ноги, и один из нас опрокидывает доску для игры, разбрасывая камешки по плиткам пола как гальку.
Я первой добегаю до двери и распахиваю ее.
Музыка.
Она бьет по нам как волна меда.
Я узнаю ее тотчас: Серенада для струнного оркестра до мажор Чайковского, опус 48. Одно из любимых произведений родителей. Уши впитывают ноты, и внезапно мне словно снова семь лет, я сижу у ног отца. Он постоянно проигрывал запись тем летом, когда умерла моя бабушка Элеанор Каммингс. Я встретилась с ней только раз, насколько помню. Она была доброй, пахла крекерами и привезла мне куклу.
– Иногда мы можем помочь маме разбавить грусть и выплеснуть ее, – сказал папа. Я помню свои чувства, когда сидела у его ног, а он заново ставил иглу, потом брал пряди моих волос между пальцев и позволял им падать как соломе.
Я все это забыла, пока ноты не пробудили эти воспоминания и не дали им вылететь как птицам.