Мы с Майлзом бежим в коридор, чуть не сталкиваясь с Уиллом. Миссис Клиффтон присоединяется к нам у лестницы, и мы врываемся в библиотеку все вместе и смотрим на проигрыватель.

Доктор Клиффтон торжествующе кричит и привлекает к себе миссис Клиффтон. Она смеется и двигает в воздухе руками, словно может плавать сквозь ноты. Она сияет и целует его прямо в губы.

Майлз кидается к Джорджу и, не придумав ничего лучше, кулаком бьет его по руке. Уилл издает крик радости, я поворачиваюсь к нему, и он хватает меня и поднимает, празднуя победу. Я ощущаю тепло его рук на талии, искры на кончиках пальцев там, где они касаются его кожи.

– Как вы это сделали? – спрашивает он, опуская меня. Миллион маленьких пузырьков искрится у меня в животе.

– Это Джордж, – говорит доктор Клиффтон, кружа миссис Клиффтон и притягивая ее обратно к себе под крещендо музыки. Складки ее юбки разворачиваются как аккордеон. – Что составляет самую известную музыку, песни, которые вдохновляли поэтов и деятелей искусства с начала времен? – Доктор Клиффтон выглядит на многие годы моложе, чем вчера за ужином.

Музыка начинает шептать и исчезает. Но даже в тишине воздух вокруг нас словно изменился.

– Я дам подсказку, – говорит доктор Клиффтон. – Сбежала музыка: я проснулся или сплю?

Я даже не раздумываю:

– Это Китс, «Ода соловью».

«Китс, – думаю с острым уколом разочарования, – не Шекспир».

Но трудно ощущать что-то кроме радости, когда Джордж разжимает ладонь и показывает соловьиное перо, шелковистое и красновато-коричневое, – обещание музыки, теперь лежащее в его руке.

***

Мы празднуем событие почти час. Женевьева пританцовывает, входя в комнату со стаканами пунша и сэндвичами с яичным салатом. Потом все вместе сидим в библиотеке, пьем искристый пунш и музыку, словно это нектар.

Доктор Клиффтон делает несколько звонков, чтобы узнать, можно ли заказать большое количество соловьиных перьев.

– Да, соловьиных, – повторяет он, четко выговаривая и прижимая рот к телефонной трубке. Он колеблется. – Ларкин? Я бы предпочел работать с кем-то другим. Ничего подпольного. Все официально, пожалуйста.

Миссис Клиффтон поворачивается ко мне и Женевьеве.

– Нам нужно устроить вечеринку, – говорит она, сцепляя руки вместе. – Мы могли бы всех удивить. Проведем ее одновременно с Турниром побратимов, чтобы никто ничего не заподозрил.

Доктор Клиффтон закрывает трубку ладонью.

– Это даст нам время приготовить достаточно вариантов, чтобы люди могли их получить в тот же вечер, а не ждать.

Миссис Клиффтон находит блокнот и начинает составлять список.

Доктор Клиффтон и Женевьева проводят остаток дня, перемалывая оставшиеся перья, и в конце Джордж вознагражден двумя маленькими мешочками полуночного цвета, отделанными серебряными нитями.

– Ты знаешь, куда нам нужно пойти, не так ли? – спрашивает он меня. Мы надеваем пальто и выскальзываем за дверь.

– Скоро вернемся, – говорю я миссис Клиффтон.

– Возвратитесь домой до темноты, – просит она. Уилл не поднимает глаз.

Мы с Джорджем идем больше километра до дома Беас. Стучим в дверь, на которой висит венок из самшита с ленточками.

– Вы оба выглядите как кошки, проглотившие канарейку, – говорит Беас, глядя на нас, прищурившись, когда открывает дверь.

Джордж вытягивает руку. Мешочек сидит у него в ладони как яйцо малиновки в гнезде.

Ее рот широко открывается. Брови дрогнули от первых искорок надежды.

– Тш-ш-ш. – Он подносит палец к губам. – Не говори пока никому об этом ни слова. Но… у тебя рядом случайно нет скрипки?

Глаза Беас превращаются в звезды. Она приносит скрипку и ведет нас на улицу. Мы идем в глубину мягкой тишины леса и садимся на покрытые мхом камни рядом с ручьем. Беас закрывает глаза, когда Джордж посыпает ее скрипку только что растертыми вариантами.

А потом она подносит смычок к струнам и по памяти играет нам самую красивую мелодию, какую слышали мои уши.

16 декабря 1942 года

Птица: сойка

Обнаружив погибшего сородича, сойки собираются вместе и тревожно кричат.

Они не оставляют тела два дня, даже чтобы поесть. Вместо этого они сидят и несут вахту около умершего.

Прямо перед рассветом я убираю истерзанную мышку под воротник пальто и с помощью Бурь бегу по железнодорожным путям, пока не добираюсь до окраины Шеффилда. Когда солнце начинает подниматься, запрыгиваю в поезд и два часа еду домой.

– Я мог бы отправить Спокойствие на Рынок как новое начало для тревожных людей или наркоманов, – объясняю Финеасу позже тем утром. – Радость – чтобы справиться с разбитым сердцем. Храбрость – которую можно ввести как инъекцию в руку.

Мы сидим вместе на крыльце, едим яичницу. Я укутываю ноги Финеаса одеялом и кормлю мою замученную мышку кусочком сыра.

– И думаешь, что можешь проделать то же самое и с людьми?

Я сглатываю.

– Да. – Зубки мышки ухватили меня за палец достаточно сильно, чтобы показалась крошечная капелька крови. Я сжимаю пальцы вместе, чтобы остановить ее, в то время как Финеас поджимает свои серые губы.

– Ты жулик. Напоминаешь мне меня в молодости. – И он заливается лающим смехом, который переходит в приступ кашля. Его позвоночник глухо бьется о спинку стула. – Просто не забывай о Камне, – напоминает он мне. – Муж Джульет все так же не отвечает тебе?

Я качаю головой.

– Возможно, тебе нужно нанести еще один визит в Гарднер.

Я киваю, вертя в пальцах флакончик со Спокойствием Валы.

– Теперь, признаюсь, черед самой сложной части, – говорю. – Найти человека… на котором можно экспериментировать. – Это поворотный момент, острие ножа. Я думаю о мышиных телах, которые собрались грудами за месяцы моих провалившихся попыток.

Финеас делает кивок головой в сторону нашей угрюмой служанки в соседней комнате, которая отскребывает пятна с украденного серебра.

– Не думаю, что кто-то ее хватится, – говорит он, зажигая сигару.

Я встаю, отталкиваю тихий голосок в голове, который умоляет прислушаться к разуму и сдержаться. Я заталкиваю его подальше, пока не перестаю слышать.

– Лоретт! – зову, взяв хлороформ Ларкина из кабинета. – Можешь помочь мне кое с чем в подвале?

4 февраля 1943 года

Китс. Китс – для музыки.

А Фрейд – для зубов.