После еще нескольких опрокинутых стаканов она стала сердиться. Заставляла его самого убирать за собой. Требовала, чтобы он перестал быть таким неуклюжим. Но пролитое продолжало разливаться по столу, словно Майлз вдохнул в него жизнь: реки воды, луны молока, кляксы сока. Однажды он даже разбил стакан, когда тот скатился со стола и разлетелся в какофонии осколков на полу.

Мама багровела от гнева. Он явно делал это специально. В ярости она погрозилась отменить его день рождения, 28 июля, самый любимый им день в году.

После этого три недели прошли без перевернутых стаканов. Потом папа пришел домой с работы, и Майлз с радостью выпрыгнул из-за стола, отправив свой стакан в плавание. Он застыл на месте, повернулся к маме с глазами, полными страха. Потому что, хотя Майлз и был любимчиком мамы, существовала черта, которую нельзя было пересекать в отношениях с Джульет Каммингс Куинн.

Но в тот раз она не кричала на брата. Черту пересекли – впервые, он в действительности опрокинул стакан не специально, и это показалось ей невозможно смешным. Она смеялась, пытаясь заглушить смех кухонным полотенцем, а папа пришел на кухню и ослабил свой галстук, его глаза засветились, и вокруг них появились морщинки, как было всегда, когда она так смеялась.

Я думаю об этом, когда Майлз задевает рукой стакан на Новый год и тянется, чтобы поймать его вовремя. Пытаюсь встретиться с ним взглядом, обменяться улыбками, но он не смотрит на меня. Поэтому задумываюсь, помнит ли он вообще те дни.

Желваки Уилла слегка напрягаются, когда Джордж отодвигает стул, чтобы снова остаться на ужин, и за столом забрасывает доктора Клиффтона идеями.

– Может, нам посмотреть что-то из Линуса? Греческую мифологию?

– Или китайскую, Лин Лунь.

– А, да, бамбуковые флейты.

– Можешь передать роллы? – просит Уилл.

– Ты видел письмо папы об ананасовых трубах? – спрашиваю Майлза, пытаясь втянуть его в разговор. Он не смотрит на меня, поэтому я поворачиваюсь к Уиллу. – Они останавливались на ананасовой фабрике на Гавайях и наполняли стаканы сока по трубочкам прямо из стены.

– Гавайи, – говорит Уилл, и его глаза зажигаются. – Интересно, каково там.

Майлз сердито смотрит на меня.

– Это письмо пришло несколько недель назад.

Он бьет ложкой по столу и встает из-за него. Я вздрагиваю от донесшегося звука хлопнувшей двери его комнаты.

– Простите, – бормочу. Он и его настроения – прямо как с мамой. Я встаю, чтобы отправиться за ним, но миссис Клиффтон говорит:

– Наверное, лучше мне пойти. – Она сворачивает салфетку на столе.

Внимание Уилла обращается к Джорджу.

– Будешь что-то делать на Турнире побратимов? – спрашивает он, прерывая отца на полуслове. Я передаю ему грушевый пирог-решетку, и он сует его в руки Джорджу, даже не взглянув.

– Инновации вариантов, – говорит Джордж с набитым ртом и накалывает еду на вилку. Он так много говорил до этого, что почти не притрагивался к еде. – Ты будешь играть в футбол?

Уилл коротко кивает.

– Так что ты изобрел?

Джордж сглатывает.

– В действительности у меня не было особо много времени, чтобы поработать над этим. Это, – он показывает в сторону библиотеки доктора Клиффтона, – кажется важнее.

– Да, – говорит Уилл, – думаю, это так. – Он внезапно отодвигает стул и уходит.

И тогда я ем грушевый пирог и молча слушаю Джорджа и доктора Клиффтона, которые, кажется, не замечают, что все остальные ушли. Но я понимаю, почему варианты так их занимают. Я это тоже ощущаю – словно всеобщее внимание приковано в ожидании к дому Клиффтонов.

Снег тихо падает за окном, укрывая Стерлинг.

***

Мы вернулись в школу лишь три дня назад, и миссис Клиффтон отводит меня в сторону за час до ужина. Она улыбается, но есть что-то такое в ее поджатых губах, отчего я напрягаюсь.

– Айла! – Голос у нее бодрый, но она вертит свое обручальное кольцо на пальце, словно вокруг трубы. – Можно поговорить с тобой где-нибудь наедине?

Страх лишает меня дара речи. Я киваю и веду миссис Клиффтон в свою комнату.

Она закрывает за нами дверь.

– То, что мне нужно тебе сказать, – немного сложно.

Я сажусь на край кровати.

– Что такое? – У меня во рту пересохло.

Папа, пожалуйста, пусть это не про папу.

– Я сегодня встречалась с учителем Майлза, – говорит миссис Клиффтон. – Боюсь, он… создает проблемы в школе.

– О, – я перевожу дух, и страх слетает с меня как одеяло, – дело в Майлзе. – Делаю глубокий вдох, чтобы усмирить свое колотящееся сердце, и тревога сменяется досадой. – Что за проблемы?

– Ну… – миссис Клиффтон медлит. Ее волосы гладко зачесаны наверх и туго закручены на макушке, и я замечаю тонкие морщинки, расходящиеся от уголков глаз. – Пропавшая коллекция ракушек одноклассника была найдена в парте Майлза. Его приглашение к кому-то домой отменили. А сегодня он начал драку с другим мальчиком, хотя учитель точно не знает, что ее спровоцировало.

– Понятно. – У меня начинает гореть лицо. – Мне искренне жаль, что он доставляет неприятности. – Вдруг мне хочется положить руку на ладонь миссис Клиффтон, извиниться, сделать что-нибудь, чтобы выказать свои замешательство и искренность. Вместо этого сцепляю руки на коленях. – Я поговорю с ним, – обещаю.

– Знаю: вы пережили трудное время, со многими изменениями. А он еще такой маленький, – говорит миссис Клиффтон. – Я хочу сделать все возможное, чтобы помочь ему. Но, Айла… – она умолкает, как от боли. – Если его исключат, здесь, в Стерлинге, просто нет других школ, куда бы он мог пойти.

– Понимаю, – говорю, вдруг задаваясь вопросом, сколько же влияния понадобилось Клиффтонам, чтобы меня и Майлза взяли в Стерлинг, несмотря на желание Совета.

Но даже пробивная сила Клиффтонов когда-нибудь иссякнет.

– Я чувствовала, что будет честно тебе рассказать об этом. Надеюсь, я поступила правильно.

– Так и есть, – уверяю. – Спасибо. Я поговорю с ним.

Нет, я сверну ему шею.

Нахожу Майлза на террасе, окруженного бумагой, рисующего вариантными карандашами.

– Майлз, – говорю тихо, но в голосе звучит угроза.

Он поднимает на меня взгляд и смотрит сквозь золотистые ресницы с таким презрением, словно знает, что грядет. Его руки снова плавают в слишком больших складках перчаток Уилла, и он едва может держать карандаш. Картинка, появляющаяся на бумаге, – наш дом в Гарднере. Я сжимаю зубы, чтобы не сказать слова, вертящиеся на языке, те, что не смогу забрать назад, которые и так в опасной близости от того, чтобы вырваться.

– Послушай меня. И сними перчатки: выглядишь смехотворно.