– Не любит всей душой, – отвечаю, – согласен на что угодно, лишь бы его не заставляли ходить на балет. Нет, если дочери танцуют, то он обязательно придет, но если нет, то ни за что, я ему потом на кухне рассказываю-показываю.

Посудачили мы о постановке, о музыке, о своих делах-заботах, да и разошлись каждый по своим местам.

Антракт затягивался, на сцену вышла дама, попросила подождать, мол, меняют костюмы, просим прощения, еще немного терпения, а рядом со мной сидел дед… Милый такой, аккуратненький, весь седой, в смешных сандалиях. Все первое отделение неутомимо хлопал и громко поддерживал артистов. И в затянувшуюся паузу поворачивается ко мне и затевает беседу, мол, а у вас сегодня дите танцует, да?

– Нет, не танцует никто.

– А… Вы, наверное, тут работаете или чей-то гость?

– Да, – улыбаюсь в ответ, – гость.

Он оживляется, мол, а на кого пришли посмотреть? Кого она танцует?

– Она не танцует, она хореограф.

И у нас затевается неторопливая беседа о спектакле, о юных балеринках, он рассказывает, как девочки выросли с тех пор, когда он видел их в прошлом году, и какие успехи, и какая замечательная постановка, и какие костюмы, а как то, как это… Я слушаю в полумраке и киваю, ему, видимо, очень хочется поговорить на эту тему, мы сидим и коротаем вместе вечер.

– А вы на кого пришли посмотреть? – вдруг спрашиваю я, а то невежливо получилось, он поинтересовался, а я нет. – У вас внучка на сцене? – О нет, никого нет, я сам по себе пришел. Я хожу на все спектакли местных школ, ни одного не пропускаю. Знаете, это очень интересно наблюдать, как дети растут, как совершенствуется их мастерство, приятно узнавать их, радоваться удачам. А постановки?! Как учителя из таких неловких детей лепят спектакли, как движется их мысль, какие новые находки, это же такой живой организм! И сравнивать школы тоже интересно – они разные, и растут каждая по-своему, но и очевидно общее движение. У меня, видите ли, жена преподавала в балетной студии, тоже ученики, уроки, репетиции. Она водила меня на все свои спектакли и очень любила поговорить, ну там, как получилось, как детали, истории всякие, каждый спектакль – это же, знаете, целое событие, он не заканчивается после того, как опускается занавес, потом она обычно долго мне рассказывала, как и что, а я слушал… Она умерла несколько лет назад, я с тех пор хожу на все отчетные концерты.

Я подумала – сейчас погаснут огни на сцене, он пойдет к себе домой и не ляжет спать (как можно лечь спать сразу после спектакля?), а будет мысленно или даже вслух разговаривать со своей женой – о премьере, о девочках, как они выросли… все как всегда. Только теперь его очередь рассказывать…

Пошла как-то на концерт школьного хора, в котором поют мои дочери. Обычная общеобразовательная государственная школа, никакого музыкального уклона, дети ходят по желанию.

Выходит на сцену хор, человек сто тридцать, и среди них четыре мальчика-инвалида – аутизм, ДЦП, синдром Дауна. Каждого неотступно сопровождает школьный специалист-дефектолог. Эти пары аккуратно встали по краям, чтобы взрослый не мешал.

Раньше такие дети не встречались мне в общих хорах, поэтому я невольно присматривала за ними весь концерт. Они нормально отстояли получасовое выступление, не могу сказать, что пели, но активно участвовали. Во многие песни были включены шумовые эффекты – дети хлопали, топали, махали руками, и эта четверка тоже хлопала и топала, оживляясь на кульминациях. Я даже могу поручиться, что они слышали и слушали – раскачивались, кивали, и не сами по себе, а сообразно музыке. У мальчика с ДЦП в руке был большой маракас, и весь концерт он «отбивал ритм». Его ритм был сам по себе, но я смотрела за этим мальчиком – он совершенно точно хотел попасть в сильную долю, часто попадал и всегда отзывался на кульминации и спады – двигался быстрее или медленнее. В принципе, он чаще опаздывал, но совершенно очевидно – он осознанно пытался попасть. Хору его маракас не мешал: дети привыкли, да и что может сделать один маракас против ста тридцати глоток?

Один раз у него подвернулись колени, и он стал заваливаться назад, сопровождающая ловко поддержала его и помогла устоять, больше никаких проблем у него не было.

Я наблюдала за сопровождающими взрослыми – они тоже пели. И так же хлопали-топали, иногда осторожно дотрагиваясь до локтей своих подопечных, если те начинали отвлекаться или буйствовать в ненужном месте. Те моментально останавливались.

Мальчик с синдромом Дауна не пел, но внимательно слушал, хлопал, улыбался. Когда становился слишком оживленным, взрослый тихонечко переключал его на себя, а когда мальчик успокаивался, пел дальше.

Никто никому не мешал.

Я думала – насколько этим четверым помогает пение в хоре? Сделать еще один маленький шаг вперед? Или просто почувствовать себя такими же, как все, – поющими и желанными? Ведь им тоже предназначались аплодисменты аудитории, может, даже и в большей степени, уж мои – точно.

А может, их участие еще нужнее остальным ста тридцати? Чтобы привыкнуть к не таким, как они, чтобы быть терпеливее, участливее, сострадательнее к чужой немощи? Уметь «не заметить» неприятного, поддержать улыбкой или помочь, не пожалев пары минут своего времени?

И вспомнился мне однажды увиденный щит с надписью:

«ПАРКОВКА ДЛЯ ИНВАЛИДОВ.

Остальным желающим сюда встать:

потрудитесь припарковаться немного подальше

и благодарите Бога,

что это место предназначено не для вас».

Стою в очереди в кассу.

Передо мной милая старушка, лет под восемьдесят, обычная старушка, каких тут много, – небольшая, худенькая, одета в мягкое бежево-голубых тонов, в ушах серьги, на сухой руке перстень, с ней девочка лет десяти. Сдает ворох зимних брюк, они лежат грудой на столе и столько же рядом – покупает. Молоденькая кассирша задает дежурный вопрос:

– Что-то не так с этими брюками?

– Да! – демонстративно, как с подиума, заявляет старушка с напускным неудовольствием. Чувствуется, что она заводная, и ей охота не столько поворчать, сколько пообщаться: – Все эти штаны на пуговицах! – Она делает картинный жест над грудой тряпок; жест сродни дирижерскому, после которого предполагается немедленное вступление негодующего хора. Но хор в составе кассирши и нас, двух женщин, стоящих в очереди, прозевал ауфтакт и продолжал молча смотреть на старушку, поэтому она была вынуждена продолжить: – Я говорила ей, что лучше мы поедем вместе, а то купишь что-нибудь не то, и пожалуйста! (Взмах над брюками.) Все эти штаны с пуговицами! А мне нужно НА РЕ-ЗИН-КЕ! Я не хочу каждый раз возиться с пуговицами – мне девяносто семь лет! Вот пусть себе покупает на пуговицах, когда ей будет девяносто семь, а я посмотрю!

У хора, окончательно превратившегося в группу миманса [11] , синхронно отваливается челюсть.

– Нет! – немедленно воплю я. – Мы никогда вам не поверим!