Глория заметила перемену в ее настроении и принялась всячески напирать на скрытые достоинства той или иной недвижимости, но Эйлин и слушать не хотелось. Выходило, что они с Эдом поселятся через дорогу от желанных особняков, станут общаться с их владельцами, но сами в таком же доме обитать не смогут. Столько лет они жили душа в душу, вырастили здорового, счастливого ребенка — многие женщины о такой судьбе только мечтают. Эйлин почувствовала себя постыдно меркантильной, когда у нее едва только мелькнула мысль: а как сложилась бы ее жизнь, выйди она замуж за другого? И все-таки мысль не уходила. Вот она, плата за самоуважение: сидишь в машине возле дома, которого не можешь себе позволить, и делаешь вид, будто этот дом тебя чем-то не устраивает.

Настроение окончательно испортилось. Надо было хотя бы выразить благодарность Глории за ее терпение и доброту.

— Видимо, у меня были завышенные ожидания, — вздохнула Эйлин. — С теми деньгами, что я могу потратить, мне не найти того, что хочется.

— За эту цену есть довольно приятные дома, — возразила Глория.

— Они похожи на тот, где я сейчас живу. И расположены на самой окраине района. Неизвестно, какая обстановка там сложится в будущем. А мне нужен дом, где я бы смогла провести остаток жизни. И чтобы не приходилось постоянно оглядываться через плечо. Иначе можно с тем же успехом остаться в Джексон-Хайтс.

Дома, которые они сегодня смотрели, располагались на границе между сравнительно обеспеченными районами и кварталами победнее. Как-то так получалось, что эта же линия разделяла белое и чернокожее население. Не то чтобы Эйлин не хотела видеть вокруг черные лица. Но она опасалась мстительности чернокожих, их стремления к возмездию. Также ее пугал растущий уровень преступности. Не было никакого желания вновь наблюдать, как деградирует ее район, и хранить память о прошлом, подобно монаху, который оберегает свитки с летописями исчезающего народа.

— Погодите, не опускайте руки! — уговаривала Глория. — Может, попробуем еще?

— Конечно, — ответила Эйлин.

В те дни, когда у Коннелла не было матча или тренировки в детском спорткомплексе «Элмджек», он шел в парк на Семьдесят восьмой улице, хотя и побаивался слегка. Здесь играли в софтбол — без отбора по уровню мастерства, участвовать могли все желающие. Во время игры Коннелл чувствовал себя под защитой. Приходили играть белые парни лет двадцати, в банданах и тренировочных штанах, врубали на полную мощность классический рок, а в перерывах между софтбольными матчами играли в хоккей на роликовых коньках и пили пиво, пряча бутылки в бумажные пакеты. Почему-то работать во второй половине дня им не требовалось. Ровесницы Коннелла от них были без ума.

Ему нравилось играть со старшеклассниками — они не возмущались при каждой его ошибке. И вот он перебрасывается мячом с каким-то парнем, а тут к нему приближается Бенни Эрасо, такой походочкой, словно у него в каждом кармане по кирпичу. Бенни еще год назад вышибли из школы Святой Иоанны Орлеанской. Теперь он перешел в «Ай-Эс-145». В пятом классе Коннелл помогал ему по математике — давал списывать домашку и подглядывать в контрольные. Младший брат Бенни, по имени Хосе, до сих пор учился в школе Святой Иоанны и вместе с другими иногда подкарауливал Коннелла после уроков.

— Ты бы думал хоть немного, что о тебе говорят, — сказал Бенни.

— А что?

— Пацаны говорят, что ты слабак.

Бенни был в спортивной майке с эмблемой «Чикаго буллз»[19], на верхней губе у него пробивались усики, и от него разило одеколоном.

— Надо же, оказывается, обо мне говорят.

— Я просто предупредил.

— Я не слабак, — сказал Коннелл.

— А люди болтают нехорошее. Ты бы озаботился все-таки.

— Спасибо за предупреждение. — Коннелл подхватил мяч.

— Давай после игры пойдем со мной. Тебе нужна нормальная кликуха.

— У меня уже есть. — Он сам не знал, почему это говорит.

Бенни посмотрел недоверчиво:

— Да ну? Правда, что ли?

— Угу.

— И какая?

Пришлось быстро соображать.

— ЛДР. — Это сокращение первым пришло на ум.

— Встречал такую.

— Только никому не говори, — струсив, предупредил Коннелл.

— А что это значит?

Снова пришлось включать мозги.

— «Людские души ранимы», — сказал Коннелл.

Бенни обдумал его ответ.

— Глубоко.

— Рад, что нравится.

— Если кто услышит, что ты его кликуху присвоил, капец тебе.

— Она моя, правда.

— Потом нарисуешь, — сказал Бенни. — Я только к маме смотаюсь.

— Я больше на стенах не рисую, — ответил Коннелл, стараясь говорить с достоинством.

— А чё так?

— Один раз чуть не попался.

— Зассал?

— Нет, просто озаботился, что обо мне говорят. Родители, в смысле, — попробовал пошутить Коннелл.

Бенни толкнул его так, что Коннелл попятился. Парень, с которым он играл, уже ушел.

— Я серьезно! — заявил Бенни. — Пацаны говорят, что ты слабак. Учти.

Коннелл понимал, что сейчас сделает глупость, и все-таки не удержался — закатал рукав и напряг мышцы:

— Слабак, значит?

Бенни вытащил из кармана складной нож.

— А то не слабак? — тихо спросил Бенни. — Повтори.

Коннелл молчал.

— Скажи еще раз, что у тебя своя кликуха есть. Скажи мне, Конни.

Бенни сдавил рукоять ножа, чтобы выскочило лезвие, потом снова его закрыл, но убирать сложенный нож не стал, так и держал в руке.

— Чего ты от меня хочешь? — От страха у Коннелла отшибло соображение.

— Скажи: я трус и обоссался, потому что педик.

— Я трус... — Тут Коннелл замолчал.

Произнести вслух остальное язык не поворачивался.

— Договаривай!

— Я трус и обоссался...

Бенни снова показал ему нож:

— Все полностью говори!

У Коннелла что-то сжалось в животе.

— Я трус и обоссался, потому что педик.

Бенни чуть не подавился от хохота.

— Ну ты лучше такого не говори все-таки, а то совсем уважать не будут! — Он спрятал ножик в карман. — Как будто я стал бы тебя резать.

Бенни сделал вид, что хочет его пихнуть. Коннелл шарахнулся, и Бенни опять заржал: