— Не бери чужую кликуху, если жить хочешь. Огребешь так, что мама не горюй. Ладно, урок окончен.

По дороге домой Коннелл без конца повторял про себя слова, которые покорно произнес: «Я трус и обоссался». Отец лежал на диване в наушниках. Коннелл постоял, глядя на него сверху вниз. Отец мерно водил указательным пальцем в воздухе туда-сюда, крепко зажмурившись, как будто напряженно высматривал что-то, видимое только в абсолютной темноте. Когда в наушниках звучало приглушенное крещендо, он с такой силой взмахивал рукой, что даже чуть приподнимался на своем ложе. А когда музыка стихала, он лежал неподвижно, все так же зажмурившись, только грудь поднималась и опускалась в такт дыханию.

Бросив школьную сумку на стол, Коннелл отправился вниз, в подвал. Там прибавил на штангу по десятифунтовому диску с каждой стороны и улегся на скамью. «Поднимай, слабак!» — велел он сам себе, но не смог оторвать вес от пола. Тогда он снял добавочные диски и начал поднимать штангу, делая перерывы на счет десять.

Вдруг ему пришло в голову, что можно было и отшутиться. Сказал бы: «Я не трус, но я боюсь». Всегда у него так — хороший ответ придумывается слишком поздно. Отец это называет по-французски: esprit d’escalier — остроумие на лестнице. Тем, кто умеет с ходу отбрить, не приходится бояться, что их будут обзывать жирдяями, или зубрилами, или педиками. Для этого нужно всего лишь немного злости. Чтобы по-настоящему захотелось выставить своего собеседника идиотом. А ему не хочется. В глубине души — а может, даже и не в глубине — он знал, что действительно трус. Наверное, поэтому так легко согласился повторить то, что требовал Бенни.

Наверное, это из-за отца он такой. Отец слишком хороший, слишком правильный. Не то чтобы он запрещал Коннеллу драться. В прошлый раз, когда Коннелл пришел домой с подбитым глазом, отец сказал: «Если бьют — давай сдачи. Я тебя за это ругать не буду». А Коннелл не хотел рисковать. Боялся, вдруг из школы выгонят. Не хотел испортить себе характеристику. Перекрыть самому себе дорогу в хороший вуз, к хорошей жизни. Ему нужно вырваться из своего района, а для этого необходимо, чтобы учителя и директор школы были на его стороне. Ну вот, добился своего — заработал стипендию, учится в отличной школе на Манхэттене, куда уж лучше. Может, он и трус, но хоть не такой мудак, как Бенни.

Коннелл снова добавил вес на штанге. Сказал себе: «Поднимай, педик вонючий!» — сначала мысленно, а потом вслух, словно пароль в новый клуб. На этот раз ему удалось приподнять штангу, правда она тут же грохнулась обратно. Отец не прибежал узнать, не изувечился ли сын. Видать, наушники успешно отсекают все посторонние звуки.

«Трус, — повторял Коннелл про себя. — Слабак. Педик вонючий».

Эд с самого утра работал в гараже. Скопившееся там барахло выволок во двор, ставший от этого нестерпимо похожим на соседские. Пот лил с Эда ручьем — жарко, май.

— Я возьму с собой Коннелла, — сказала Эйлин.

— Ладно.

— Ты точно не хочешь с нами?

— Я занят, как видишь. — Он указал на гору мусора.

Эйлин было немного совестно, что она увозит сына, — вероятно, он должен бы помочь отцу, но у нее просто не было сил снова ходить одной по чужим домам.

В машине Коннелл отыскал радиостанцию «Зед-100» и прибавил громкости.

— Почему ты не говоришь сделать потише?

— Да ничего, не так уж и громко.

— Папа всегда велит убавить, когда он за рулем. Говорит, музыка мешает сосредоточиться.

— А мне не мешает.

Эйлин принялась отбивать такт пальцами свободной руки. Эту песню она и раньше слышала по дороге на работу. Коннелл улыбнулся, и Эйлин в кои-то веки почувствовала себя любимым родителем. Обычно мальчик был ближе с отцом. Наверное, все из-за того, что она так скоро вышла на работу после родов. А по вечерам разговаривала по телефону с подругами, словно отрабатывала вторую смену. Сейчас она понимала, что это был ее способ убежать от реальности. Когда они переедут, все изменится. Она сможет быть такой матерью, какая нужна ее сыну.

— У папы много разных дел, у него голова перегружена, — великодушно сказала Эйлин.

— Дерганый он какой-то. Вцепится в руль обеими руками и не отпускает. Слова ему не скажи...

Когда они только познакомились и Эд заезжал за ней, он лихо вел машину, выставив локоть в окно, точно крутой киногерой.

— Ты не знаешь, как трудно быть взрослым. Столько всего приходится постоянно держать в уме...

— А когда на платную дорогу должны выехать, заставляет готовить мелочь за милю от будки. Жутко психует, если я не выложу все монетки на ладонь и не пересчитаю. А потом швыряет их в коробку с такой силой, как будто бейсбольный мяч кидает. Стыдно прямо. Что с ним? Почему он такой?

Эйлин и сама недавно ездила с Эдом. Он словно не машину вел, а производил операцию на мозге.

— С отцами это бывает. Не обращай внимания.

— Перед людьми неудобно.

Зазвучала его любимая песня. Коннелл принялся отбивать ритм на приборной доске, мотая головой.

Эйлин сказала:

— Я столько домов пересмотрела, что уже сама не понимаю, какие лучше, какие хуже. Хочу услышать твое мнение.

— А папа что говорит?

— У нас с папой небольшие разногласия по поводу того, надо ли вообще переезжать. Пожалуйста, отнесись к этому по-взрослому. И не рассказывай сразу, если какой-нибудь дом нам всерьез понравится.

— Ясное дело.

Эйлин сильнее нажала педаль газа. Теперь у нее есть союзник! Словно крылья выросли за спиной. Она мыслит шире, чем Эд. Она способна оценить музыку, которая нравится сыну, гнать по шоссе на хорошей скорости и доставать мелочь, уже подъехав к самой будке. У нее хватит сил изменить свою жизнь, вывести мужа из состояния апатии и всю семью вытащить из трясины жуткого окружения, пока они не увязли окончательно.

При виде Коннелла Глория с прежним пылом раскрыла объятия. Эйлин сперва подумала, что у нее снова включились профессиональные навыки, но потом сообразила: само существование Коннелла подтверждает, что не все, сказанное Эйлин, выдумки.

— Я вам нашла идеальный дом! — объявила Глория. — Просто распрекрасный! Цена чуточку выше назначенного вами предела, но только самую чуточку! Подумайте, пожалуйста. За ваши деньги ничего ближе к совершенству вы не отыщете.

Она повезла их по Палмер-роуд в направлении района Йонкерс, мимо роскошных зданий и зеленеющих садов, однако вскоре свернула в боковую улицу. Эйлин, уже неплохо изучившая район, знала, что здесь нечто вроде аванпоста: почтовые ящики относятся к Бронксвиллу, а дети ходят в школу в Йонкерс. Последнее, впрочем, значения не имело, ведь Коннелл уже перешел в старшую школу. Табличка на углу гласила: «Лоренс-Парк-Вест» — не то горделиво, не то пристыженно.

В целом район выглядел многообещающе. Старые и новые дома стояли вперемешку, зато плавный изгиб дороги радовал глаз, вдоль тротуаров росли огромные дубы, за деревьями кое-где виднелись дома в тюдоровском стиле, с каретными сараями и даже, кажется, теннисными кортами. За поворотом улица стала шире и прямей, здесь все дома были на виду, однако располагались они выше дороги и смотрелись очень величественно. Глория остановила машину возле серого дома в колониальном стиле, окруженного живыми изгородями. По обеим сторонам подъездной дорожки шли ряды колонн, а у крыльца стояла фигура жокея с фонарем в руке. Его красная куртка облупилась и выгорела на солнце до бледно-розового оттенка. Дом, судя по всему, был построен в первой половине двадцатого века, но построен добротно, а по размеру — вдвое больше тех, что они осматривали на прошлой неделе. Вид его внушал надежду.