– Разобраться-то можно… Мы здесь все, как на духу. Если что не так, готовы на плаху головы. А помочь? Нужно ли? – в глазах мелькнула лукавинка. – Всяк русский с одолень-травой знаком. Потопчет ее скот, или косарь-неумеха подобьет, а она, глянь, выправилась. Растет горемыка, соком наливается. Да каким! Хворь всю у человека что тебе рукой снимет, силу возвратит. А подруби корень, и одолень-трава не поднимется. Зачахнет, загниет. Вот ведь закавыка какая…

Что-то вроде притчи. Ну и дед! И вроде никого не обидел, но и под ребро поддал. Никто, понятно, ему больше не возразил. Вопросов также не последовало, хотя было видно, что Сыроваткин явно недоволен беседой, которая прошла не по его плану.

Допили чай, распрощались с хозяевами – и вперед. Пока шли к берегу от становища, Сыроваткин и Гарш обменивались мнениями по поводу дедовой притчи.

– Все у него просто так, ясно все, – удовлетворенно говорил Гарш. – И прямо в глаза говорит.

– Не много ли берет на себя? – энергично возразил Сыроваткин. – Если его послушать, то получится, что застава и что становище – все едино. Одной меркой он меряет. А застава – воинский коллектив. Воинский!

– Лучшего и желать, Борис Петрович, не нужно. Вдумайся: становище и застава – едины. Здорово!

– Преувеличиваешь, Рем Васильевич, преувеличиваешь. Как и дед.

Вклинился я, хотя и понимал, что это не совсем тактично. Но уж сильно хотелось осадить Сыроваткина.

– Меня, товарищ подполковник, из тупы выгнали оленеводы. За что, спросите? Обвинили, что я бросил начальника заставы на произвол судьбы, когда приехала комиссия. Подлость совершил, как они расценили. А назад везти, густого тумана не побоялись.

– Да, дела, – неопределенно протянул Сыроваткин и рубанул: – Все. Довольно. Пока будем шлепать на логере до дому, обмозгуем. А сейчас: Балясин и Боканов двигаются по урезу воды, мы идем по линии связи.

Неспешно двигались мы к цели, хотя и знали, что пред нами уже прошел дозор и осматривал берег, особенно удобные для высадки бухты, очень внимательно. К посту наблюдения подошли, когда уже начало темнеть. Передохнули, а чуть озарилось небо – двинулись в тыл.

Пятнистая равнина: где снег, где чистый камень. Ни на лыжах, ни пешком – все едино неудобно. Хорошо, что хоть наст весенний тверд. И все же не везде он выдерживал. Особенно Сыроваткина, самого тяжелого среди нас. Смешно смотреть, как идет человек, идет и вдруг – короче стал, будто ноги ему кто-то ловко подрубил… Но, право, не до смеха. Провалился Сыроваткин, значит, нам с Балясиным тоже месить сыпучий снег. Гарш обходит пролом в насте, а мы – не можем. Нужно подать руку помощи.

Как-никак все же дошли. Постояли, поговорили еще раз о том, что уже говорено и переговорено, – и обратно. Одна фраза меня порадовала из того разговора. Ее Сыроваткин произнес, который в основном сомневался. А тут в ответ на слова Гарша, что капитан Полосухин приложил, как напрашивается вывод, максимум усилий для спасения себя и солдата, Сыроваткин высказал свою оценку:

– Полосухину руку нужно пожать. За честность. За мужество. Такой рапорт написать, тоже нужно мужество.

На посту наблюдения встретил нас Полосухин. Доложил, что логер разгружен и ждет их – членов комиссии.

– Тогда так поступим: нас отсюда – на логер, – высказал свое решение Сыроваткин. – Мы все вопросы решили. Вывод комиссии, думаю, – он оглядел своих коллег, – такой: продолжайте спокойно работать. Уверен: начальник отряда поддержит нас.

Третий день штормит. Рейсовый теплоход даже якорь не бросил в салме. Так курсом на Мурманск и пошел. А мы с Леной рассчитывали именно на этот рейс. Теперь нужно ждать целую неделю. Это уже поздно. Ребенок может «постучаться» со дня на день. Что делать? Лена расстроена, у меня тоже настроение хуже некуда.

А ведь жизнь, казалось, входила в ровную колею. Шары найдены и переправлены по назначению. По итогам работы комиссии вызывали в отряд только меня. Слушали на политотделе. Шумный разговор получился, противоречивый. Я доложил, что отношение к капитану Полосухину после нашей штормовой эпопеи, а особенно после комиссии, вновь обрело прежнюю уважительность. Правда, Гранский еще не переборол себя, но явного пренебрежения уже не демонстрирует. Я намеревался поговорить с ним, но большую ставку на ту беседу не делал. Теперь я был окончательно убежден: время сделает свое дело. Время – великий судья. Древняя и никогда не стареющая мудрость. Забываем мы только о ней частенько, все спешим, подминая события под себя, внося свое, субъективное, часто ошибочное, но не считаем, что ошибаемся, считая себя деятельными воспитателями и организаторами. А воспитать человека, не кол в плетень вбить. Эту мысль я высказал на совещании, когда меня упрекнули, что я, как политработник, не все сделал, чтобы поскорей ликвидировать конфликт между начальником заставы и, как было обтекаемо сформулировано, «некоторыми солдатами».

Упрек я не принял, пытался разъяснить мотивы своей, как они считают, медлительности. Я говорил, что прежде чем убеждать, нужно убедиться. На это тоже нужно время. Но, самое главное, я в этом особенно был тверд, авторитет и уважение завоевывает каждый человек сам себе. Насильно мил не будешь.

Вызвало спор и это утверждение. Меня чуть было не обвинили в верхоглядстве. Досталось, короче говоря, основательно. Но вот заговорил начальник политотдела.

– Прав Боканов: время действительно – великий судья.

Словно пригладил он бурливость этими словами. Все притихли, ожидая, что начальник политотдела скажет дальше. А он спокойно с отеческой заботливостью продолжал:

– Вот мы нашему молодому коллеге чуть ли не ярлык негодности пытаемся пришить, и пришили бы ненароком, потому что торопливы. Ох как торопливы.

Он встал из-за стола подошел к нам и сел среди своих политработников, которые быстро освободили ему стул. Доверительно, с грустинкой в голосе, продолжил:

– Мы – не отцы. Мы – командиры. И потому мы несем еще большую ответственность за жизнь и здоровье солдат-пограничников. Они оберегают страну нашу с оружием в руках, и держава вправе спросить с нас, не благодушны ли мы, не зачерствели ли в повседневной круговерти?! Отец и мать тоже вправе спросить за сына. Наконец, та девушка, которая ждет любимого, ждет свою судьбу, и вдруг эта судьба окажется искалеченной.

Он помолчал немного, собираясь с мыслями, и тишина, которая воцарилась в комнате для заседаний, была похожа на ноздреватый весенний лед, готовый в любой миг взломаться под мощным напором паводка. Почти всех задели за душу его слова, и каждый едва сдерживался, чтобы не высказаться по поводу услышанного. И, казалось, начальник политотдела понимал душевное состояние своих подчиненных. Но он не дал отдушины для взлома молчаливости, он тем же доверительным тоном вновь заговорил:

– Да, мы – не отцы. Мы – командиры. И потому просто обязаны быть во сто крат заботливей отцов, ибо ответственны, повторяю, не только перед своей совестью, а перед партией и народом. Давайте поразмышляем: вчера Силаев ходил на службу, вчера он был жив и здоров, а сегодня его нет. Какой моральный ущерб нанесен заставе? А Полосухин? Мы не вправе обвинять его полностью за случившуюся беду, но ни мы, ни он сам никогда не скажет: он вовсе не виновен.