– Угадал, видать, что фамилии все иностранные?! Своим-то, русским, выходит, недосуг о себе позаботиться, свои корни раскопать!

В самом деле – источники, помеченные после каждого короткого факта, были немецкие, датские, норвежские, персидские, греческие. Лишь о походах Аскольда и Игоря взято из наших летописей. Еще о битвах с норвежцами из книги «Краснознаменный Северный флот».

– Выходит, – прервал я деда Савелия, – Северный Краснознаменный числит свою историю с четырнадцатого века, а не со времен Петра?

– О чем я тебе прежде сказывал? – продолжал серчать дед Савелий. – Флот российский – не детище Петра! Иль еще не вразумел, что напраслиной заморочили головы всей России: Петр и Петр! А мы, поморы, лишь лаптем щи хлебать умели. Лаптей-то у нас до империалистической да Гражданской, почитай, никогда не было. Слова такого мы не ведали. А ты – Петр!

Он взял у меня листок и, вложив его в папку, поставил ее на место. И вновь взглянул на меня. На этот раз не так сердито. Догадался, похоже, что нет моей вины в том, что и цари российские, и губернаторы ихние, инородного племени, давили да мяли поморское племя вольное, а иноземцы разные обман чинили безнаказанно. Кто же их накажет, если вся верхушка знати в основном кровей западных и пред Западом стояла на задних лапках?

– Клинья отчего вбиты? – переспросил дед и уверенно ответил: – Новгородцы жемчуг промышляли на Гремухе. Он и теперь там есть. Поменьше прежнего, но есть. И в Падуне есть. Только не все это знают. Вот я и сказываю Надюше, бери, дескать, книги, да отцовы бумаги, тут тебе начало и есть, – продолжил дед Савелий, потом помолчал, собираясь с мыслями, и вдруг спросил: – На опере об Иване Сусанине бывал?

– Слушал. И не раз.

– А слышал ли ты, мил человек, про Ивана Рябова, кормщика нашего, либо про рыбака Гурия Гагарку? – И сам ответил: – Откудыва… Старики-поморы и те забывать стали, путают уже, где Гагарка английский военный корабль на мель посадил да погиб от вражьей руки, то ли перед Колой, то ли перед Архангельском. И о Рябове путают. Только тут уж никуда не денешься – сидел Рябов в остроге. Год, почитай, сидел за решеткой за подвиг. Воевода Архангельский даже казнить его хотел. Случилось так: шведы его дору захватили. Веди, приказывают, в Архангельск и все тут. Ну, Рябов, не будь дураком, повел передовой фрегат к Новодвинской крепости, а прямо перед ней сунул на кошки. Вдарили пушки крепостные по фрегату шведскому, а Рябов – в воду. Доплыл до берега и рассказал все как на духу. Памятник бы герою, одарить бы, дак нет – в острог! Изменник, мол. Эко как повернул воевода дело все. Себе славу, герою – решетку… – и вновь сердитость в голосе: – Не благородно ли теперь правду разузнать да рассказать народу нашему? Пусть своих героев знает! Не отвяжусь от Нади, пока она не даст мне своего согласия.

– Самовар, деда, готов. Веди гостя к столу. Словами твоими он сыт не будет, – ласково проговорила Надя, войдя в комнату. – Да и до поморских ли проблем ему сейчас?

– А что ему, по-твоему, делать? Не на стенку же лезть. Двери-то медичка наша в медпункт уж точно на засов заперла, а под окнами ходить, не по-мужски это. За разговорами, да за чаем огорим время, пока дитя новое на свет появится. Ты бы, Наденька, чем деда попрекать, сбегала бы к медичке, передала ей, что Алексеич у нас. Пусть сразу бы знать дала, как разрешится.

– Сходила, дедуля, уже. Оповестила.

– Догадливая какая ты. Вся в меня, – удовлетворенно заключил дед Савелий. – Вот и попьем чайку в покое.

Мне захотелось сказать Наде что-то приятное, похвалить ее за такую отзывчивость, но я побоялся, что все возвышенные слова прозвучат фальшиво и даже могут обидеть ее. Сказал просто, как проста и натуральна была ее забота.

– Спасибо.

Сели пить чай. Разговор не клеился. Надя раза два принималась рассказывать о шалостях учеников, мы даже смеялись, Савелий Елизарович делал прогнозы на летнюю путину, высказывал свою точку зрения на появления у Дальних кошек «иностранца»:

– Неспроста в дрейфе лежал, неспроста, – утверждал он. – Куда как кошки-то остры, да когтисты там. В войну, бывало, не одну сетенку мы там в клочья подрали.

И он принялся рассказывать о том, что только нужда заставила их рыбачить на банках, – говорил все то, о чем уже рассказывал Игорь Игоревич, интереса поэтому воспоминания деда Савелия у меня не вызывали, да и на душе становилось все тревожней и тревожней.

– Ладно, – вдруг прервался на полуслове дед Савелий. – Допивай чай, да пошли. Я тебе про кошки, а у тебя свои теперь кошки сердце скребут.

Он лучше меня понял мое состояние. И знал, как поступить, чтобы отвлечь меня от беспокойных мыслей. Я поспешно допил чай, словно ждал, что вот-вот прозвучит команда «В ружье!», и так же быстро, как по тревоге, оделся. Савелий Елизарович тоже поторопился, и мы вышли на улицу. Первое, что мне бросилось в глаза, ветер принял западное направление и приутих. Медленно, то и дело останавливаясь и поглядывая на мыс и море за ним, еще пенное, сердитое, шла к своему дому Максимовна. В черном.

– Конец горнему ветру. Утихомирится. У Максимовны ошибки не случается, – заключил дед Савелий. – Отмучилась до другого шторма, бедняжка…

А у меня нелепая, но прилипчивая мысль: «Все будет теперь хорошо. Перестал шторм. Перестал!» Хоть плюйся от досады, а она сидит в голове, и все тут.

Дед Савелий повел меня на мыс, откуда, как я понял, как раз и возвращалась Максимовна. А я-то надеялся, что пойдем к медпункту, я даже собрался туда повернуть, но дед Савелий немедленно отреагировал:

– Не вострись! Иль не мужик ты?

Поплелся следом. Что делать? Не признаваться же, что баба.

Тропа, пробитая пограничными дозорами в снегу, теперь отяжелевшем, ноздреватом, не слишком круто взбиралась на вершину утеса, огибала черный крест, большущий, угрюмый, видный отовсюду – и с моря, и с берега на многие километры и справа и слева от Падуна. Умели выбирать поморы места для крестов.

Утес – прекрасная смотровая площадка. И острова, и салма как на ладони. Мечутся волны в салме, сталкиваясь в сутолочной неразберихе, лезут друг на друга, взбивая пенные барашки – ветер боковой путает волну, отливное течение тоже сбивает ее, вот и торопится море пригладиться, утихомириться, сбросить сердитость и отдохнуть от шторма. Ничто в природе не может находиться без отдыха. Человек тоже. Хоть на минуту, но забудется, отключится от тревожных переживаний. Любых. Самых навязчивых.

Сколько прошло времени, как мы с дедом Савелием остановились возле креста, минута ли, час ли, я не мог определенно сказать. Море мечущееся, почти бездвижные облака, нависшие над ним, которые, казалось, едва-едва держатся, чтобы не свалиться всей своей грозной чернотой в море, обнять его, укрыть от непогоды, укрыть едва различимые в подкравшихся сумерках острова, величественно отбивающиеся от хлестких волн, – вся эта картина предутреннего штормового моря так заворожила меня, что я забыл буквально все. Но времени, видимо, прошло много. Острова все более отчетливо вырисовывались, тучи рассыпались, обнажая куски светлеющего неба, а море совсем утихомирилось.