вперемежку с пустыми бутылками. Растерялись, не сразу сняли принявшего насильственную, от охолоделости собственных рук, смерть. Недолго гадали, где придать земле болезного; близ замшело серой скалы вырыли, пробиваясь сквозь тяжелый камень, неглубокую яму, туда и опустили тело, запеленав в белые простыни, принесенные Дамановым из дому, и наскоро забросали комковатой землей. Рыбак сколотил крест из сухого дерева и вырезал ножом на нижней крестовой перекладине буковки смущенные: «Здесь покоится раб Божий. Спи спокойно».

Антоний сотворил молитву и долго стоял, склонившись над могилой, и шептал слова, исполненные горестного торжества, было там и это, милостью Господней дарованное:

«Того ради и аз Твою неисчетную благодать молю: отверзи двери милосердия Твоего заблудшему и падшему в тимение глубины, не презри грешного моления моего, но умоли об отошедшем к Тебе, да простятся великие грехи его и избавится он от пагубы, и аз воспою и прославлю безмерное милосердие Божие и Твое непостыдное о мне заступление в жизни сей и в нескончаемом веце. Аминь».

Версты за три до горного истока реки Светлой, яростно и весело пробивающейся сквозь матерые замшелые камни, откуда начинается долина, заросшая буйным разнотравьем, Антоний забрел на малое числом могил кладбище старообрядцев, долго ходил меж высоко взнявшихся холмиков, разглядывая черные угрюмоватые кресты. Он думал о тех, кто обрел тут покой, и понимал про их обращенность к небесной жизни. В какой-то момент на глаза ему попалась ржавая цепь, он наклонился, коснулся ее рукой и ощутил идущее от нее тепло. Было тепло явно неземного происхождения: не то, чтобы грело, а как бы взбодряло в душе. И тогда, сам не сознавая, зачем, для чего? — Антоний ухватился за цепь обеими руками и кинул ее, скользящую в металлических связях, себе на шею. Цепь была тяжела и придавливала к земле, но странник не поменял нечаянно возникшего намерения и, покачиваясь, сдвинулся с места и пошел. И вот уж кладбище осталось позади, таежная тропа снова сузилась, обтягиваемая колючей чепурой, а солнце чуть сдвинулось и слегка потускнело; луч, упадающий на сырую и тяжелую под ветвистыми деревьями землю стал зеленым и подслеповатым. Птичка-невеличка, сорвавшись с могильного бугорка, все не хотела отстать от Антония и, держась обочь тропы, поспешала следом, изредка взметываясь за вершины деревьев, но долго там не задерживалась, и все пела-пела; светлая радость ощущалась в ее тоненьком голоске, даже во взвихривании коротких, сине окрашенных крылышек примечалась радость. В какой-то момент Антоний разглядел птичку-невеличку и тут же почувствовал легким скребком пробежавшую по сердцу сладость, приободрился и утвердился в шаге. Цепь била по животу, по коленям, на шее скоро выступили красные полосы. Но он не хотел бы про это думать, да и не думал, одно беспокоило, чтобы птичка-невеличка не пропала в сгущающемся сумерке, как если бы от нее тоже что-то зависело. И она, кажется, понимала, что нужна человеку, почему и сопроводила его до самого поселья, пахнущего теплой древесной сутью, отсекаемого от теперь уже сгустившегося сумерка пляшущими в тусклых матовых окошках яркими свечечными огоньками. Птичка-невеличка взвилась в небесную сутемь и оттуда, прощаясь со странником, прокричала что-то звонко и весело.

Возле часовни с сине поблескивающим крыльцом Антоний снял с шеи черную ржавую цепь и положил ее подле стены.

Митя не сразу увидел странника, он только что спустился с лесов и теперь с напряженным вниманием, в котором если и было удовлетворение от проделанной работы, то едва приметное и не сталкивающее чувства со спокойного равновесия, рассматривал лики Святых, взнесенные рукой художника на потолочины. Митя увидел странника, когда тот подошел к Алтарю и начал истово молиться. Он разглядел потеки крови на худом жилистом теле странника и растерялся, пришло в голову, что на Антония напали в лесу лихие людишки, сказывали мужики, что развелось их нынче — шагу без опаски не ступишь. Но по тому, как протекало моление, возблагодаряющее Иисуса Христа, по движению мягкого и напевного голоса молящегося он понял, что дело не в разбойниках, а в чем-то другом, и успокоился. Время спустя, когда Антоний встал с колен, Митя сказал:

— У тебя кровь на груди, на шее… Отчего бы?

— Метка… — загадочно улыбнулся странник. — От земли-матери, от обретающегося на ней хотя бы и в тайне и в непрестанном ожидании небесного блага. — Обвел глазами Храм. — Радуюсь, с лаской да истым прилежанием писано тобой о святых деяниях Господа. Знать, впиталось в твою душу от Божьей благодати и теперь царствует там.

Антоний стоял посреди Храма, свет от свечей играл чудно и зазывно, как если бы в нем утаивалось солнечное тепло. Митя смотрел на странника и прозревал в нем душу добрую и чистую, и тихое ликование снизошло на него, думалось: коль скоро есть на земле такие люди, то и воспримется в миру отколовшееся от них, и повлекутся ко Господу все новые и новые сердца. А меж этих мыслей презабавнейшее воскресалось в памяти, вдруг увиделся приятель давний, художник, что помогал Мите с красками. Прошлогодней весной тот заехал в строящееся поселье и в часовню зашел… И, кажется, не совсем «незванно». Митя, будучи в городе с отцом Василием, выкроил время, свободное от посещения Божьих Храмов, и встретился с тем художником, сказал, где он нынче живет и чем занимается. Ну, зашел сей художник в часовню, а там Митя с земляками леса подымал. Не без удивления художник оглядел стены и сказал:

— О, да ты по стопам Андрея Рублева двинул? Богомаз?!

Мужики запамятовали про Андрея Рублева, а вот сладкозвучное «богомаз» сохранилось в их памяти. И время спустя его стали звать «богомазом». И скоро так привыкли к этому, что уже едва ли кто-то помнил его фамилию.

— Что, пойдем ко мне? — чуть погодя спросил Митя.

Идти было недалеко, домик Богомаза, поднятый мужиками, как, впрочем, и домик отца Василия, чуть только отступили от часовни в ближнюю низинку и там надежно укрепились на земле смоляными запашистыми бревнами.

Анюта, завидев гостя, засуетилась, накрывая на стол; она была в широком цветастом сарафане, как если бы хотела, чтобы меньше бросалась в глаза все подымающаяся ко груди округлость живота, впрочем, нынче она желала бы, чтобы Антоний заметил, в каком она положении, и возблагодарил бы Бога за ту жизнь, что зародилась в ее утробе и подвинула к своему назначению на земле. И Антоний заметил, и лицо у него воссиялось.

20.

Монах уже давно не был в этой степи; тропа, по которой он обычно ходил, держалась Байкала. Но нынче большой рыжий пес, сотоварищ