провинившегося, сидя на желтом войлоке, вынесенном из юрты. Большеголовый соскочил с лошаденки, подошел к нему:

— Фу! — сказал не без торжества в голосе. — Едва успел оббежать землю, вусмерть загнал скакуна, поспешая за солнцем, кожа да кости от него остались. Зато и не обманул, надеюсь, твоего ожидания, хозяин!

В толпе загомонили пуще прежнего, послышались одобрительные возгласы, а Большеголовый, насмешливо поглядывая на хозяина, продолжал:

— Как видишь, я вернулся к тому же месту, откуда выехал прошлым утром. И солнце нынче там же, как и накануне. Не зря учили в школе, что земля круглая. Если я раньше и сомневался, то теперь понял: и вправду, круглая.

Нойон поднялся с войлока, с неудовольствием на дряблом обвислом лице оглядел толпу, задвинул за собой полог юрты.

События в памяти у Агвана-Доржи не складывались одно к одному, были перемешаны и раскиданы по разным ее закоулкам; это потому, что он принимал во времени лишь его начало, а строгая последовательность земной жизни, если она и существовала, была чужда ему, как была чужда и времени, не ведающему границ. Монах припомнил этот случай, и нечаянная радость выхлестнулась из него, и он, каким-то удивительным чутьем уловив мелодию, зависшую над степью и подвигающую к земному совершенству, подчинился ей и закружился в тихом, едва колеблемом танце, вскинув к небу руки и выкрикивая чудные, и не его даже, а чьи-то еще, слова:

«Птичка кружит в небе, маленькая, серебристая, Ей хорошо, сияет солнце и согревает ее. Она не знает, что завтра может быть все по-другому, Прилетит остроклювый коршун и начнет преследовать. И тогда ей станет страшно. Но это будет завтра, А сегодня ее маленькое сердце преисполнено радости, И ей кажется, что все в мире вечно».

Когда чуть схлынул восторг, впрочем, окажись ныне возле странника сторонний, то и не заметил бы перемены в лице у монаха, было привычно строго и внешне спокойно, это в душе происходило веселящее, подталкивающее к жизни, Агван-Доржи прекратил круженье, хотя услышанная мелодия еще жила в сердце. Он утер со лба пот, посмотрел в ту сторону, где черной горошиной на синем степном полотне: синева от Ая-Ганги густо пометила долину, — дремал улус, хотел пойти туда, но пес пошел в другую сторону, и, монах, привыкнув доверять зверьему чутью, не поменял его намеренья.

Тайга приняла странствующих не то, чтобы приветливо: в сумеречных тенях под деревьями утаивалось остужающее сердечную открытость, — все ж не без отеческого участия к идущим по лесной тропе: участие проявлялось в ласкающем слух перешептывании деревьев, при желании можно было понять кое-что из этого перешептывания, а то и включиться в лесной разговор и не быть отвергнутым таежными великанами. Но Агвану-Доржи не хотелось ни о чем говорить, а только слушать и удивляться, коль скоро в деревьях угадывалась тревога; он, может, и спросил бы, что беспокоит их, но что-то подсказывало, нельзя этого делать: распахнувшееся перед одним человеком может открыться и другому, а если у того окажется злое сердце?..

Агван-Доржи и большой рыжий пес не поспешали, шаг их был спокоен и тверд, и даже когда солнце начало утягиваться за дальний голец, а это ясно наблюдалось, когда они выходили на какую-либо лесную поляну, заросшую высокой, вязкой, как сметана, бледно-розовой травой, они не поменяли шага, и только когда уж вовсе стемняло, пес, зайдя сбоку, встал поперек тропы, напротив низкой, широко раскинувшейся сосны, и посмотрел в глаза человеку, точно бы стараясь сказать ему что-то.

— Так ты думаешь, что нам пора отдохнуть? Ладно.

Агван-Доржи скинул со спины тулунок, опустился на колени, развязал тонкую, смолисто-черную бечеву, вытащил из тулунка круглую желтую пресную лепешку, разломил ее надвое, одну половину отдал псу, а вторую, прислонившись спиной к дереву, съел сам.

Ночь была тихая и ровная, ни к чему не склоняла монаха. Но сон долго не шел, и слух улавливал малейшее движение в ветвях сосен, теснящихся друг подле друга и теперь уже о неугадливом шепчущих. Но, может, это не так, и Агван-Доржи, впав в легкое и зыбкое, облачку подобное, медленно, никем не подгоняемо плывущему по небу, как бы в себе самом, почти прозрачное созерцание, просто отодвинулся от ласкающего слух перешептывания, и теперь видел не происходившее с ним ни в этой, ни в других его жизнях, все же приятное сердцу, сулящее блаженство не только для него, а и для тех, кто измучен сансарой и уж не чает выбраться из ее тенет. В нем возгоралось свет несущее, но случалось и наоборот, и это смущало, и надо было приложить немало усилий, чтобы выйти из тупика, куда бывал загоняем холодными мыслями.

— Так отчего же, о, Всевеликий, я не могу поведать людям о распахнувшемся передо мной?

Небо, пробудившее первые крестовые звезды, молчало, но не отчужденно и безразлично к вопрошающему, в молчании угадывалось участие к странствующему монаху.

— Стало быть, не пришло время, — помедлив, сказал Агван-Доржи. Вдруг помнилось, что перед ним стоит старый улигершин, сохранявший сколок души своей в поющем хуре.

— Ты разве здесь, в этом лесу? — удивился монах. — Ведь хур твой висит на дереве, на другой стороне Байкала.

— Все так, — сказал улигершин. — Хур мой там, а я возле тебя. Ты долго не был в тех местах, и я начал беспокоиться.

— Но я ничего не меняю во времени, никуда не опаздываю и никуда не прихожу раньше.

— Значит, я утратил что-то в себе, и дух мой отступает от Берега времени. Жаль!

Агван-Доржи не сразу осознал смысл сожаления человека, уже давно поменявшего форму и все еще не обретшего другой, это могло означать одно: близится его уход в Нирвану, которая есть изначальный двигатель сущего, иначе улигершин не почувствовал бы так остро Берег времени и ту Пустоту, что открывается за ним и пугает несведующего, зато радует понимающего истинное ее назначение — приближать людские души к совершенству. А его сожаление, сходное с жалостью, есть не что иное, как попытка четче обозначить свое присутствие в пространстве; это случается со всеми, отвлекшимися от земной жизни, ощутившими ее пагубность для души.

Агван-Доржи едва осознал сожаление поменявшего форму, как того подхватило среди таежной тишины рожденным вихрем и унесло.

Как только рассвело, монах пошел дальше, не было в его ногах усталости, даже намека на нее, чувства, накладываемые ею, в последние леты начали забываться, тело, свыкшееся с постоянным движением, прерываемым короткими ночными бдениями, было бодро и упруго. Монах шел день, потом еще день, пока не оказался в юрте старика Бальжи. Он слегка удивился, что не застал хозяина за