Испокон веков человек, в ком вера сильна?

Бывал юный княжич и у рыбаков, видел, как бьется в ячейках сетей рыба, рыбаки варили уху, и Василий хлебал с ними из одного котла, вдыхал горький дымок костра.

Может, та прошлая жизнь не позволяла Василию до поры озлобиться, признать истину, что в Галиче князь звенигородский с сыновьями уже уговорились выбрать время и пойти на Москву с дружинами, силой согнать его, Василия, с великого московского княжения.

* * *

Лето на осень повернуло, участились холодные дожди, омывшие поблекшие леса, дожди напоили первые озимые ростки на полях, сделали реки полноводными.

Громыхали последние грозы, когда Василий отправился в Лавру. Там в тихих молитвах, в долгих беседах с настоятелем Амвросием, греком, многие годы прожившим на Руси, великий князь чувствовал успокоение душевное и радость от общения.

Амвросий рассказывал Василию об Афоне, о монастыре, в котором прожил многие годы, о старцах, обитавших в нем.

И виделся князю тот Афонский монастырь, каменные ступени, ведущие на высокую гору, и море, синее, какому нет предела…

Давно приехал Амвросий на Русь и был посвящен в настоятели лавры еще митрополитом Фотием.

После долгих молитв в лавре Василий ел в трапезной наваристую уху и кулебяку с рыбой.

Как-то сказал великий князь настоятелю:

– Такой кулебяки, владыка, не едал я николи.

Амвросий улыбку в бороде погасил.

– Хлеба наши, великий князь, с молитвами испечены…

Карета катила лесной дорогой. Сырые ветки хлестали по ее стенкам, крупные дождевые капли срывались с крон, стучали по крыше. Впряженные цугом, кони гремели барками, редко переговаривались конные гридни.

Выехала карета из леса, и взгляду открылось село посада, лавра, обнесенная высоким тыном, ворота, распахнутые настежь, и церковь монастырская, а за нею кельи бревенчатые, и все это потемневшее от дождей.

Звонил колокол перед обедней, сзывая редких прихожан. Подошел к карете инок, помог князю выбраться. У входа в церковку на паперти Василия встретил настоятель.

* * *

По сосновым плахам Красного крыльца один за другим поднимались бояре и, не задерживаясь в просторных сенях, проходили в гридницу.

На боярах ферязи долгополые, рукавистые, золотой и серебряной нитью шитые, камнями самоцветными украшенные.

Минуя кресло с сидящим Василием, кланялись, рассаживались по лавкам вдоль стен.

Прошагал Старков, уселся, бороду лопастую выставил. Василий подумал, оговаривают боярина, поклепы льют, что он на него, великого князя, замахивается.

В гридницу вступил первосвятитель, архиепископ рязанский Иона, роста малого, но баса могучего. Не говорит, рокочет. Уселся в свое кресло, чуть ниже великого князя и вся Дума затихла. Василий сказал:

– Бояре думные, великое испытание послал Господь на землю русскую. Слухами недобрыми Москву и Тверь в распри втягивают.

Затихла Дума. Слышно, как ожившая в тепле муха вжикнула, забилась на верхнем оконце.

Но вот тяжко вздохнул старый боярин Трегубов:

– Осподи, напасти-то какие на землю нашу.

Сказал и сорвал тишину в гриднице. Заговорили:

– А верить ли в то?

– Аль ослеп и уши заложило! Трясло-то Москву!

– И как принять такое?

– Истину великий князь говаривает, землетрясение!

Василий к первосвятителю поворотился.

– Ужли я облыжье сказываю, владыка?

Иона голову поднял, не сказал, пророкотал:

– В словах твоих, сыне, суть.

Притихли бояре. А Иона продолжал:

– Господь Москве и Твери вести недобрые посылал: нас трясло, тверичи пожарами горели. Грешны мы, грешны. Пришла пора одуматься нам всем.

Замолчал, буравя бояр очами. Василий на Старкова поглядел. Сидит боярин, бороду выпятив.

И сказал великий князь:

– Мудры слова твои, владыка. Пора нам, бояре, утихомириться. И здесь, и в Твери. Полюбовно уговориться, ряду принять, кому что вершить в судьбах наших.

Заговорили, загомонили в гриднице:

– Что пора, то пора!

– Москве быть великой, княжеству Московскому!

– Москве ли, Твери, то как Господь выкажет, так тому и быть!

Вдовствующая великая княгиня встретила сына холодно и, когда Василий поцеловал ее худую, высохшую руку, поджимая губы, спросила сурово:

– То ли ты, Василий, на Думе без ума сказывал, то ли голову твою замутило. Как мог Москву с Тверью вровень поставить. Княжество Московское от времен прадеда твоего Ивана Даниловича над всей Русью встало.

Василий едва рот открыл, чтобы слово в свое оправдание вымолвить, как Софья Витовтовна сызнова накинулась:

– Бояр московских оскорбил ты, Василий. Аль того не узрел? Чать они подумали, великий князь с дуру речь ведет. И Иона хорош был, с тобой в одну дуду гудел. Ему бы о Москве говорить, а он понес несусветное.

Софья Витовтовна седой головой затрясла.

– Ты для Ваньки Старкова ноне единомышленник, речью своей медом его поил. А уж как о словах твоих прознает князь звенигородский, то-то возрадуется. Да и Шемяка с Косым друзей новых в Москве обретут.

Завздыхала, глаза слезящиеся протерла:

– Ох-хо-хо, в кого пошел ты, Василий. Те бы постриг принять, а ты на великом княжении сидишь.

Даст Бог, внук мой Иван, а твой сын, умом и волей тя превзойдет. – Отвернулась. – Ступай, слышать слова твои оправдательные не желаю.

Национальными бедами на Руси были пожары. Коли они случались, а такое бывало нередко, то выгорали не только деревни и села, в огне исчезали целые города. Пламя пожирало рубленые избы и дома, полыхали боярские хоромы и княжеские дворцы.

В ту ночь, когда трясло Москву, в огне выгорела Тверь. И напрасно метался великий князь Борис от пожара к пожару, огонь гудел, перебрасывался, охватывая целые районы.

Первыми пламя пожрало мастеровые слободы кузнецов, плотников, гончарников. Перекинулся огонь на торжище, загорелись лавки. Метался люд. От реки тащили воду, крушили топорами строения, растаскивали баграми бревна.

Князь Борис кричал:

– Не давай огню воли, пламя, пламя сбивай!

Гридни на огонь кидались, рушили постройки, не давали огню разгуляться. Подступило пламя к Кремнику, стих ветер и пожар спал.

К утру выгорела Тверь мастеровых, Тверь работного люда. Воротился князь во дворец, долго мылся в тазике. Гридин сливал из бадейки.

Появилась княгиня. Борис сказал, сокрушаясь: