– Gracias, señor.

Семейство – человек восемь самых разных возрастов и размеров – ходило вокруг меня, свирепо переговариваясь и пристально меня разглядывая, как будто я была статуей в городском парке, а они – стайкой голубей. Один произнес: «Joven», имея в виду, что я еще очень молода. Я попыталась разглядеть, кто там такой умный. Буду дальше обращаться к нему или к ней, но они перемещались так стремительно, что вычислить нужное лицо не удалось. Потом кто-то еще отметил: «Borracho». Ну, понятное дело, пахло от меня как от цеха по производству текилы, поскольку папа выдыхал этот запах с каждым шумным вздохом, а окна я закрыла, чтобы внутрь не проникал холодный ночной воздух. Вот только вряд ли я бы стала все это объяснять незнакомым людям, даже если бы и смогла. А я бы не смогла. Кому-то пришла в голову мысль заглянуть в машину, от его вопля мы все замерли на месте. Люди – мне теперь казалось, что их тут сотни, – сгрудились возле окон, последовали новые вопли. На миг я подумала, что произошло что-то страшное. А вдруг в момент аварии… Я тоже протолкалась к окну, но потом вспомнила ритмичное похрапывание и хладнокровно отошла. Пограничник, видимо, решил, что имеет дело с серьезным преступлением. Движениями и голосом он изображал нечто вроде: «Следите за ней» и «Не выпускайте ее из виду». Семейство вновь придвинулось ко мне, на сей раз не так близко, но с явственной угрозой, и когда мне удалось вычленить из их речевого потока вопрос: «Quién es?» – я ответила сухо и как можно более безучастнее:

– Mi padre.

Эти люди с их тесными семейными связями и еженедельными празднествами тут же поняли, что к чему. Маленькая бедолажка, заботится о подвыпившем отце, который немного загулял на вечеринке. Pobrecita.

Пограничник, отец семейства и парочка малышей взяли на себя геркулесов труд – будить папу. Я хладнокровно за этим наблюдала, а остальные прогуливались вокруг, описывая восьмерки вокруг меня и своего здорово помятого автомобиля. Оба мужчины трясли, тянули и толкали, а дети прыгали у папы на груди. Успех предприятия я приписываю действиям детишек. Бейли Джонсон-старший – вернулся к реальности и осведомился по-испански:

– Qué tiene? Qué pasa? Qué quiere?

Любой другой еще пожелал бы знать: «Где я?» Похоже, для Мексики ситуация была вполне рядовая. Увидев, что папа неплохо соображает, я подошла к машине, спокойно оттолкнула всех и произнесла с надменностью человека, который укротил дикую машину и спустился на ней с опасной горы:

– Папа, произошла авария.

Он постепенно сообразил, кто я такая, и превратился в моего папу, каким он был до мексиканского празднества.

– Авария? А виноват кто? Ты, Мар-р-ргарита? Разве не так?

Бесполезно было рассказывать, как я научилась водить его машину и проехала едва ли не пятьдесят миль. Я не ждала его одобрения, да и не нуждалась в нем.

– Да, папа, я врезалась в другую машину.

Он пока еще не сел до конца, а потому не мог знать, где мы находимся. Но прямо с пола, где он отдыхал, как будто именно там находиться и положено, он скомандовал:

– В бар-рдачке. Документы на стр-раховку. Достань и пер-редай полиции, а потом возвр-р-ращайся.

Прежде чем я успела ответить, вежливо, но с ехидцей, пограничник сунул голову во вторую дверь. Попросил папу выйти из машины. Папа, не растерявшись, запустил руку в бардачок, достал сложенные документы и полбутылки спиртного, засунутые туда раньше. Одарил пограничника одним из своих отрывистых смешков и по частям выбрался из машины. Когда он встал, оказалось, что он на голову выше сердитых мексиканцев. Папа быстро сообразил, где он и что к чему, а потом обхватил второго водителя рукой за плечи. После этого вежливо, без всякого высокомерия поговорил с пограничником, и все трое ушли в будку. Прошло несколько минут – изнутри раздался взрыв смеха, кризис разрешился, но с ним закончилось и развлечение.

Папа пожал руки всем мужчинам, погладил по головке детей, обворожительно улыбнулся женщинам. А потом, даже не посмотрев на вмятины на машинах, спокойно уселся за руль. Крикнул мне, чтобы залезала и – как будто полчаса назад не был беспробудно пьян – твердой рукой повел машину к дому. Сказал, что не знал, что я умею водить; и как мне – понравилась его машина? Меня злило, что он так быстро оправился, было досадно, что он не оценил сполна моего колоссального достижения. Так что и на утверждение, и на вопрос я просто ответила «да». Еще до границы папа опустил окно – свежий воздух, который пришелся очень кстати, был неприятно студеным. Папа сказал, чтобы я взяла с заднего сиденья его пиджак и надела. В город мы въехали в холодном укромном молчании.

Казалось, Долорес сидит на том же месте, где и вчера вечером. Совершенно в той же позе – можно подумать, она не спала, не завтракала и даже не оправляла свою строгую прическу. Папа весело обронил: «Привет, малыш» и отправился в ванную. Я поприветствовала ее: «Доброе утро, Долорес» (мы давно уже оставили попытки изображать семейственность). Она ответила кратко, но вежливо и сосредоточилась на ушке своей иглы. В данный момент она усердно трудилась над миленькими кухонными шторками: скоро они с крахмальной твердостью будут реять по ветру. Поскольку больше мне сказать было нечего, я ушла в свою комнату. Через несколько минут в общей комнате разразился скандал: я все слышала, потому что разделяли нас одни лишь муслиновые занавески.

– Бейли, из-за тебя твои дети встали между нами.

– Малыш, да чего ты пер-р-реживаешь. Не могут мои дети встать между нами, если ты им сама не позволишь.

– А что я могу поделать? – Она плакала. – Захотели – и встали. – А потом она добавила: – Ты дал дочери свой пиджак.

– А что мне было, смотреть, как она замерзает насмерть? Ты этого хотела, малыш? – Он рассмеялся. – Хотела бы, правда?

– Бейли, ты же знаешь: я пыталась полюбить твоих детей, но они…

Она не смогла заставить себя выдавить про нас хоть слово.

– Ты можешь, мать твою, внятно сказать, что имеешь в виду? Сука ты заносчивая. Так тебя Маргарита назвала, и она совершенно права.

Я только поежилась при мысли, как после этого прирастет айсберг ее ненависти ко мне.

– Пошла она к черту, эта твоя Маргарита, Бейли Джонсон. Я за тебя собираюсь замуж, а не за твоих детей.

– Тем хуже для тебя, дура несчастная. Я пошел отсюда. Всего лучшего.

Хлопнула входная дверь. Долорес тихонько плакала, перемежая жалобные всхлипы шмыганьем, а еще несколько раз деликатно высморкалась в платочек.

Я у себя в комнате подумала, что папа у меня злой и жестокий. Прекрасно провел время в Мексике, а теперь не в силах проявить хоть какую-то доброту к женщине, которая терпеливо его ждала, хлопотала ради него по хозяйству. Я была уверена: она знает, что он там напился, а кроме того, наверняка заметила, что, хотя отлучка наша длилась полсуток, домой мы не привезли ни тортильи.

Мне стало ее жалко и даже немного стыдно. Я-то ведь тоже развлеклась на славу. Ела чичерронес, а она небось сидела и молилась, чтобы мы вернулись целыми и невредимыми. Я покорила машину и гору, а она мучилась мыслями, хранит ли папа ей верность. Все это было страшно несправедливо и жестоко, поэтому я решила пойти утешить ее. Меня прямо заворожила мысль о том, чтобы проявить доброту к первому попавшемуся человеку, а еще точнее – к человеку, который мне не слишком по сердцу. Выходит, я вообще хорошая. Меня не понимают, даже не любят, а я все равно веду себя порядочно и даже больше чем порядочно. Милосердно. Я встала в середине комнаты, однако Долорес даже не подняла глаз. Она протягивала нитку сквозь цветастую ткань, как будто пыталась стачать куски своей разодранной жизни. Я произнесла голосом в духе Флоренс Найтингейл: