Я наблюдал за этим гуманистическим карнавалом, никак не комментируя всё усиливающееся опасное сочувствие общества к осужденным преступникам. Но теперь, когда президент Греви проявил своим указом милосердие, это заставило меня написать, что я думаю об этих злодеях, о которых было пролито столько слез.

Мало-помалу убийцы превратились в мучеников. Фиктивные мемуары Абади возбудили сентиментальные чувства читателей и самых легковерных моих коллег. Они изобразили Абади человеком, сбившимся с пути, но раскаявшимся. Теперь он якобы проводит ночи в молитве. Они сыграли на сыновней благодарности этого чудовища — а ведь, берясь за нож, он не думал о своей матери. Писатели превратили Жиля в кроткого, богобоязненного юношу, жалеющего о том, что он опозорил свою достойную семью.

Во время суда Абади не пролил ни одной слезы по своей матери, а Жиль не бросил печального взгляда на скамью, где сидела его опозоренная семья. Перед судом они были холодны и невозмутимы, и вплоть до самого вынесения приговора ничто их не трогало. Только узнав, что они осуждены на смерть, они почувствовали ужас. Убийцы, не пожалевшие госпожу Безенго, заставили других жалеть их.

Президента Греви обвиняли в бессердечии, поскольку он не спешил откладывать государственные дела, чтобы заняться этими преступниками, очаровавшими общественное мнение. Они убили женщину за восемнадцать франков, которые потратили на выпивку. Как мы смеем не быть к ним чутки! Я далек от чувства вины за перенесенные ими так называемые душевные муки. Наоборот, меня радует мысль, что четыре месяца Абади и Жиль тряслись, ожидая смерти.

Жалость свою я приберегу для людей более достойных. Я не позволю, чтобы эти два злодея отбыли в Новую Каледонию, увенчанные лавровыми венками.

АЛЬБЕР ВОЛЬФФ

Антуанетта

Ангелочек — Жан-Люк Симар — любит, когда ему говорят, как он хорош в постели. Ему нравится слышать, что все те два дня, прошедшие с тех пор, как я впервые раздвинула перед ним ноги, я просто изнываю, мечтая о его члене — ему нравится, когда я употребляю именно это слово. Даже когда мы находимся среди других гостей, я тихо шепчу ему это на ухо.

— Я хочу, чтобы ты в меня вошел, — говорю я вместо приветствия, когда он появляется в алькове на верхнем этаже дома мадам Броссар. Я подхожу к дивану, где он сидит, и тихонько говорю ему:

— При виде тебя я становлюсь мокрой, — я наливаю ему вина и придвигаюсь ближе, — хочу почувствовать тебя.

Он вовсе не такой великолепный любовник. Он мальчик, который не может продержаться и двух минут, а зачастую я и этого ему не позволяю. Если я устала, злюсь или думаю больше о себе, я просто беру в руки его мужское достоинство и несколько раз нежно глажу, а потом берусь за дело всерьез. Он корчится, стонет и изливается, даже не успев снять с меня шелковое платье. И даже когда он лежит на мне голый, я могу дотронуться до одного местечка с очень мягкой кожей — прямо под его органом, где начинается мошонка. Если я касаюсь этого местечка, совсем несильно, его охватывает блаженство.

— Подожди, — просит он, хватая ртом воздух, — остановись.

Но мне хочется поскорее вылезти из-под его бледного, почти безволосого тела, такого хрупкого по сравнению с телом Эмиля. Он похож на девушку.

— Не могу сдержаться, — шепчу я, — правда не могу.

Конечно, бывает и так, что я встаю на четвереньки, а он берет меня сзади с криком «Объездим эту сучку!». Тогда я позволяю ему продолжать. Он мотает головой от удовольствия, а я сдерживаю смех.

Месяц назад я дала Эмилю слово и в тот же день записалась на медицинское освидетельствование и получила карточку со штампом. Я направилась к мадам Броссар и попросила, чтобы меня допустили к работе проституткой. Она взяла меня. За эти дни я заработала двести двадцать франков и сберегла каждый су, кроме восемнадцати франков в неделю, которые Мари, Шарлотта и маман привыкли от меня получать. Я держу эти деньги, вместе с пятьюдесятью франками, полученными от Эмиля, в тайнике в маленьком мешочке на гвозде за буфетом. Я не хочу, чтобы сестры узнали про мой отъезд в Новую Каледонию — теперь уже решенный, ведь президент помиловал Эмиля. Хуже того, я боюсь, что Мари, с ее въедливостью, станет интересоваться, как я собираюсь заработать на дорогу.

Таким образом, мои накопления составляют сто девяносто восемь франков. Огромная сумма. Но никто, у кого бы я ни спрашивала, в том числе и Эмиль, не знает, сколько стоит дорога до Новой Каледонии. Трезво подумав, я завела разговор с месье Миньо и месье Фортаном, раз ужу них рыбный склад в Гавре.

— В порт заходят корабли из Новой Каледонии? — спросила я.

— Из Новой Каледонии? Ты про китобоев? Они чаще бывают в Марселе.

— В Марселе?

— Ha юге, на Средиземном море.

— Ах да, конечно.

Я подумала, что могу попросить Мари нарисовать мне Францию и показать, где там этот Марсель.

— Понимаете, мой кузен хочет отправиться в Новую Каледонию. Заняться китобойным промыслом. Значит, корабль надо искать в Марселе?

Месье Миньо пожал плечами, задумчиво посмотрел на месье Фортана.

— Пожалуй, решил месье Фортан.

— Сестра собирается поехать с ним. Сколько это будет стоить, — спросила я, — и сколько займет времени?

Они снова стали пожимать плечами, прикидывая, и наконец месье Фортан сказал:

— Где-то тысяча франков за самое дешевое место, но ни одна женщина не выдержит этого путешествия, ведь оно длится шесть недель.

— О боже!

Даже если еще полгода путаться с Жан-Люком Симаром, то и после этого у меня все равно не хватит денег на взятку охране. Я с трудом сдерживала себя, чтобы мое волнение не отразилось на лице.

— Она крепкая деревенская девушка, привыкшая к тяжелой работе. Может быть, капитан возьмет ее поваром?

— Лучше уж заплатить за каюту и запереться в ней, — заметил месье Миньо. — Мало ли на что способны матросы, лишенные женской ласки.

Неделю назад я погладила Жан-Люка Симара по светлым волосам и спросила, сколько он платит мадам Броссар за удовольствие быть со мной.

— Сейчас? Двадцать франков.

— Сейчас?

— Раньше было пятнадцать.

Я сказала мадам Броссар, что несправедливо брать с него больше, чем прежде, а мне отдавать все те же десять франков.

— Я хочу пятнадцать франков. Месье Симар мне очень предан.

— Двенадцать — и можешь спать в комнате Колетт.

— Тринадцать. Вы же знаете, что меня дома ждут сестренки.

Я рассказала о смерти