отца, о долгах, оставшихся после него, о пьянстве маман, об искалеченной ноге Мари, о Шарлотте, которая вечно просит денег на свечи и хризантемы, чтобы отнести их на могилы трех малюток. Она слушала, прижав руку к сердцу.

— Ну хорошо, тринадцать.

Жан-Люк Симар лежит на спине, сцепив руки на затылке. Острые локти торчат в стороны. Я лежу лицом к нему, положив голову на его руку, и пытаюсь осознать ту ужасную новость, которую только что услышала. Он сказал, что через неделю женится на девушке по имени Патрисия. Глаза у нее голубые, а кожа белая, как свежевыпавший снег.

— Ее отцу принадлежит сорок процентов акций папиного банка.

Он уже получил то, за чем приходит в дом мадам Броссар, поэтому говорит лениво, как все удовлетворенные мужчины. Вместо того чтобы спешить мыться, я кладу руку на его впалую грудь, прямо на десяток тонких волосков, которые только и сумели там вырасти.

— А эта девушка, твоя невеста, понимает, как ей повезло найти такого чудесного любовника? — Я лижу его сосок, тот, что поближе ко мне. Думаю, что девушке с кожей как свежевыпавший снег недоступно даже удовольствие полежать на солнышке.

— Не знаю.

— А когда ты целуешь ее?

Я хочу знать, целует ли она его в ответ или уходит от поцелуев. Я опускаю руку ниже, к его слепяще-белому животу.

Он кудахчет — только этим словом можно описать его бабский смех. Мне хочется ударить его прямо по ангельскому личику.

— Один раз я попробовал засунуть язык ей в рот, и она отпрянула, как будто это змея.

Значит, холодна, как рыба. Я откатываюсь в сторону. Дышать становиться легче.

— После свадьбы мы поедем к брату Патрисии в Новый Орлеан. Это займет примерно пять месяцев.

— Пять месяцев?

— Ты ревнуешь, — смеется он.

Я вскакиваю с кровати и падаю снова, прямо на него. Чувствую, как у него напрягается внизу живота. Как кукла, ей-богу. Делаю самое мрачное лицо и ною:

— Еще разочек. За счет заведения. Не говори мадам Броссар.

Потом я трогаю его, кусаю, извиваюсь, постанываю, пытаясь что-то придумать.

Он засыпает лицом вниз, закинув на меня тощую руку. Я смотрю в потолок, изучая люстру, которую и без того знаю во всех подробностях. Шесть свисающих стекляшек в форме слезы, ярко-алого цвета.

Найти эту Патрисию? Порвет ли она с Жан-Люком Симаром, сыном банкира, будущим банкиром ее собственного отца, узнав о вечерах в доме мадам Броссар? Не отвернется ли он от меня, не будет ли ненависть сильнее похоти? Одно ясно точно — мадам Броссар немедленно выставит меня вон, как позор дома.

Может быть, кто-то из посетителей может занять его место? Месье Арно предпочитает Колетт, месье Пико — Малышку. Месье Миньо и месье Фортан ходят сюда просто для того, чтобы побыть в компании. Десяток других слишком стары, они испытывают потребность в женской ласке не чаще раза в неделю. Месье Ла Рош вечно гладит меня по заднице и мнет юбку, но он прихлебывает вино такими маленькими глотками, что у него, кажется, нет лишнего су. Колетт думает так же.

Стены, потолок, кровавая люстра как будто наползают на меня. Я сдвигаю руку Жан-Люка Симара и медленно, как улитка, отползаю в сторону и слезаю с кровати. Наливаю воды из украшенного голубыми розочками кувшина в таз с тем же рисунком, зачерпываю ладонью и пью. Мокрой рукой провожу по лицу. В зеркале за умывальником видно, что ресницы у меня слиплись и торчат в разные стороны. Я моргаю. Эмиль Абади говорил, что глаза у меня как шоколадные озера, но теперь они больше похожи на коричневое стекло бутылочки с лекарством — твердое и хрупкое.

Я отворачиваюсь и вдруг вижу оттопыренный нагрудный карман сюртука Жан-Люка Симара. Я подхожу ближе к стулу, на спинке которого висит этот сюртук из тонкой шерсти. Кладу руку на квадратную выпуклость — бумажник. Оборачиваюсь через плечо и слушаю глубокое дыхание спящего мальчика. Залезаю в карман, открываю портмоне и обнаруживаю там больше семисот франков двадцати- и пятидесятифранковыми бумажками.

Я раздумываю, почему так вышло. Почему я заметила пухлый бумажник, почему это произошло именно сейчас, почему он так набит. Почему Жан-Люк Симар бросил сюртук именно так, чтобы я увидела то, что увидела?

Моя судьба — Новая Каледония. Набитый бумажник — прощальный подарок Жан-Люка Симара или Провидения. Надо быть дурой, чтобы не взять то, что подносят тебе на серебряном подносе. Я почувствовала себя спокойной, уверенной и сильной.

Я натягиваю чулки, неуклюже цепляю подвязки. Застегиваю корсет спереди, путаясь в длинном ряду крючков. Поднимаю над головой сиреневый шелк, извиваюсь, влезая в платье. Скатываю банкноты в плотный рулон и сую между грудями. В коридоре я оглядываюсь по сторонам, ищу Колетт или Малышку, кого-нибудь, кто мог бы застегнуть на мне платье. И снова Провидение приходит на помощь. Джинни, служанка, идет со свежими простынями.

— Джинни, пожалуйста, — говорю я и тычу себе за спину.

Она кладет простыни на пол и начинается возиться с пуговицами.

— Какое красивое платье.

Когда она заканчивает, я кладу руки ей на плечи, целую ее в обе щеки. Она смеется. А потом я ухожу из дома мадам Броссар — по черной лестнице, чтобы меня никто не заметил.

В нашей комнате маман лежит на своем тюфяке, а Мари обнимает Шарлотту на нашем. Я склоняюсь над сестрами и слышу их тихое дыхание. Маман всхрапывает и поворачивается на бок — она опять пьяна.

Я шарю за буфетом, дотягиваюсь до мешочка, снимаю его с гвоздя, добавляю деньги оттуда к рулончику банкнот. Достаю все свои вещи: две блузки, две пары шерстяных чулок, обе проносились на пятках, три пары заношенных панталон, две юбки одну уже нельзя носить, но можно сделать из нее узел. Когда-нибудь потом вырежу из нее заплатки для штанов Эмиля. Календарь я оставляю. Кожаная обложка, внутри малиновки, клубнички и крошечные крестики, отмечающие счастливые дни моей прежней жизни.

В буфете я нахожу кусок колбасы и круг твердого сыра. Отрезаю от того и от другого, заворачиваю в тряпку и убираю в свой узел.

Собрав вещи, я сажусь на корточки в углу комнаты, прижимаю колени к подбородку и крепко обхватываю себя за ноги. Я дышу и считаю так, как мадам Доминик учила считать девочек, бледнеющих от страха перед выходом на сцену Оперы. Тогда я не боялась, и мадам Доминик складывала руки на груди и говорила, что любая балерина, которая хоть чего-то стоит, должна ощущать душевный подъем, мурашки и сердцебиение перед выходом