— Ну, ладно, ладно, не надо так нервничать, — поначалу слегка опешив, Мудрик тотчас взял себя в руки и примирительно заулыбался. — Последнее слово вы, считай, произнесли. Если вам не хватает процедуры — ладно, ладно, я готов подарить вам мотивировочную часть. Так и быть, я расшифрую, о чем таком главном я толковал, что имел в виду, вынося приговор. Вы почти разгадали кроссворд и даже нашли в себе мужество на меня орать. Похвально! Вы заслужили право понять, прежде чем сдохнуть. А все просто, Ефим Романович… Прежде, чем осуществить операцию и выполнить волю отца, я познакомился с вашей биографией. Это было нетрудно. Вы прожили на редкость монотонную, тихую лабораторную жизнь. Ладно бы не высовывались, не подавали голос в защиту униженных и оскорбленных, не выходили на площадь, не писали в западные газеты… Не всем же геройствовать. Но вы, голубчик, за всю жизнь умудрились вообще ни с кем всерьез не конфликтовать — разве что на уровне спора в очереди за колбасой: мол, «вас здесь, пардон, не стояло». Вы не просто обыватель. Вы убежденный, трусливый, идейный обыватель. Вы отлично понимали с юности, в какой стране живете, как безобразно все в ней устроено, как бесчеловечно и несправедливо. Но футляр, в который умудрились себя впихнуть, вы заперли на пять замочков и десять защелочек. Жили так, словно каждое ваше слово записывает гестапо или КГБ. Даже когда миновали наиболее рискованные для болтунов времена, вы по инерции продолжали таиться и бдеть, позволяя себе лишь кое-где ставить имя под вашими жалкими шарадами. Боже упаси, только не выделяться, только не попасть в поле зрения властей! Вы не жили в этой стране. Вы прятались в ней от нее же самой, от ее правителей и мелких князьков, от ментов и хулиганов, черносотенцев и правозащитников, злых начальников и дождливой погоды. Вы сумели затеряться в толпе соотечественников на всю жизнь. Только сыночка на всякий случай настропалили смыться — опять же вам спокойней. И все бы ничего, но был звонок на заре карьеры. Был телефонный звонок. От человека, измордованного судьбой, искалеченного алкоголем. От человека, понимавшего, что сотворили с народом и бессильного что-либо изменить, как и вы. Но этот настрадавшийся, слабый, больной человек все же затеял свою борьбу. Тихую, подпольную, невидимую миру борьбу. Он пошел в молчаливую атаку с дешевенькой авторучкой наперевес. Бунт его сознания искал и нашел выход. Возможно, его писания были художественно блеклы и наивны. Но он нашел, с чем вылезти из окопа. И умер за шатким столом с авторучкой в руке, сидя в этих обрезанных валенках в холодной комнатушке и запивая свои уже корявые строки остатками водки и заедая огурцом. Вот она, мизансцена, которую мои люди воспроизводили по моему приказу. Вы же добровольно заточили себя в уютную квартирку-камеру, соорудили решеточки в виде клеток кроссворда, и — молчок. Ладно, каждый имеет право сделать свой выбор. Но был звонок, Ефим Романович, был звонок. И ваше «нет» убило того, кто жил достойнее вас, выше вас духовно, потому что нашел, как реализовать протест. Он, по меткому выражению поэта, к штыку приравнял перо, хотя и не успел пойти в штыковую. А вы… Словно мирный землепашец, вы плугом задели в потемках истекающего кровью воина. И поплелись дальше. Решили, что дохлый суслик подвернулся.

— Но тебе сильно не повезло, — тут Мудрик резко повысил голос, снова стал «тыкать» и явно впадал в истерику. — Этот сумасшедший умирающий воин, будь он графоман, пьяница, бездарь или гений, был моим отцом. Моим отцом! Завещал мне изменить мир, и я близок к цели, близок. Но он от меня подвига не требовал, нет. Все, что он попросил у меня, — расплатиться с вами двумя. Вот такая у него была странная последняя просьба. И я ее почти уже выполнил. Одного лишил человеческого облика, отправил на помойку, а потом убил. И до тебя я добрался! И с тобой сейчас разберусь, исполню наказ его, я исполню, слышишь, ты, гаденыш, суслик вонючий, жидовское отродье…

Он уже орал. Фима с содроганием наблюдал пароксизм ярости и апофеоз торжества. Лицо побагровело, сжались кулаки, жилы на шее напряглись, выпученные глаза налились кровью. Он резко повернулся, сделал шаг к двери, покачнулся, ухватился за край стола, ища опоры, и внезапно рухнул, как подкошенный, задев кресло и ударившись затылком о бетонный пол узилища. И затих.

Фогель остолбенел, в ужасе глядя на недвижное тело. Случилось то, чего меньше всего можно было ожидать. Мудрик то ли умер в одночасье, то ли без сознания. Нечто напоминающее инфаркт или инсульт. Сейчас сюда ворвутся его подручные и решат, что это Фима на него напал. «Сейчас меня растерзают!».

Обессиленный страхом, он сполз вдоль стены, на которую опирался в роли обвиняемого, приговоренного к смерти. И замер, не в силах отвести взгляда от лежащего на бетонном полу властителя судеб, от его широко открытых невидящих глаз, слепо уставившихся в одну точку В полу безумии мозг зачем-то подбросил определение его застывших зрачков, словно для очередного кроссворда: кататония.

Он ждал.

Но дверь не открывалась. Мудрик все так же неподвижно распростерт был в трех шагах от него. Фима заставил себя медленно подобраться к телу. Лицо Мудрика сделалось белым с оттенком синевы, дыхание прерывистое, из уголка приоткрытого, перекосившегося рта змеевидной струйкой медленно стекала, пенясь, желтоватая слюна.

Фогель притронулся к кисти руки, пытаясь нащупать пульс. Опыт определения пульса у самого себя, приобретенный за годы борьбы с гипертонией, помог убедиться, что слабеньких сорок ударов артерия все же выдавала. Жив. Книжные знания в сфере медицины подсказывали: инсульт. Что же делать? Почему никто не врывается в помещение? Он вызывал подручных нажатием кнопки на мобильном. Стало быть, никто не войдет, пока… пока не забеспокоятся.

Помутненный ужасом мозг Ефима принялся лихорадочно искать варианты спасения. И, кажется, нашел. Дрожащей рукой Фогель залез во внутренний карман пиджака председателя ФКП и вытащил телефон. Мобильник был крутой, с непонятными наворотами, инкрустирован, похоже, драгоценными кумушками. Наверняка защищен кодами и шифрами. Но ведь должен он работать как простой, обычный сотовый телефон! Надо рискнуть…

Фогель как смог быстро набрал непослушными пальцами Юлькин мобильный номер. Три гудка и — о чудо! — родной голос. Фима лихорадочно зашептал в трубку, наплевав на возможную прослушку: «Это я, милая, я. Фима.