Фогель умолк. Слезы катились по его щекам. Импровизация, в которой удалось сочетать здравые доводы рассудка, раскаяние и высокую, приятную слуху Мудрика оценку сожженного романа его папаши, должна была хоть немного поколебать решимость этого свихнувшегося садиста. Ефим Романович и сам растрогался от проникновенности и стилистического совершенства собственной речи, надиктованной страхом смерти, отчаянной надеждой спасти близких и, возможно, себя.

— Ну что ж, неплохо, неплохо, — снисходительно бросил Мудрик, пародийно-театральным жестом смахнув мнимую слезу. — Подсудимому удалось растрогать не только самого себя, но и суд, чем вызвать к себе доверие и сострадание. Подсудимый искусно преподнес себя как человека с чувством собственного достоинства. Он продемонстрировал самоотречение ради жизни близких, осознание трагической вины, не забыв при этом польстить высокому суду, выказать уважение памяти жертвы, столь дорогой моему сердцу. Я рыдаю, я рыдаю… Но подсудимый оказался плохим психологом и, к тому же, оскорбительно недооценил умственные способности судьи. Принял меня за психа или круглого идиота, способного поверить его позднему раскаянию и всерьез отнестись к его оценкам личности и творчества моего отца. Тут подсудимый сильно, я бы сказал — смертельно прогадал. Моих мозгов, воспоминаний детства и опыта познания людей вполне достаточно, чтобы с дистанции времени посмотреть на покойного отца беспристрастно. Прочитав его исповедь, подсудимый, как и сын пострадавшего, проникся глубокой уверенностью, что автор — безнадежный алкоголик, параноик и графоман. Автор — несчастный больной человек с покалеченной судьбой. Он напрочь не принимал мир, в котором жил. Он был с ним в трагическом конфликте, но слишком надломлен и слаб, чтобы противостоять ему в традиционных формах. И тогда он решил бросить режиму свой литературный труд как вызов. И возомнил себя писателем. Он решил создать правдивый и мощный роман в духе Солженицына и швырнуть его, как бомбу, в логово правящей мрази. Писал его с маниакальным упорством, заливая водкой страницы и мозги. Что там написалось?

Чушь собачья, псевдофилософская белиберда? Скорее всего! Однако… Обвиняемый не мог не сделать вывод: в определенной мере пострадавший владел словом и имел своеобразные воззрения. Вкупе со знанием жизни, литературы, вкупе со страстью, водившей пером, это могло привести к неплохому результату. Вполне вероятно, что рукопись романа, будучи дописанной, доработанной, отредактированной, пре дставля — ла бы собой если не шедевр, то вполне достойный образец художественно-публицистической прозы. И тут подсудимый, в сговоре с еще одним циничным шалопаем, ныне покойным, взял и подстрелил мастера, как птицу влет.

— Это был случайный выстрел, Федор Захарович.

— Все в нашей жизни случайно, Ефим Романович! Сама жизнь случайна. Разве трое ваших коллег из газеты «Мысль», приятель ваш компьютерщик и еще пяток людишек, вам не знакомых, — разве не пали они случайными жертвами сценария, который я задумал и реализовал, дабы довести вас до нужной кондиции? На их месте могли быть и другие. Просто фишка так легла. Мое воображение так нарисовало. Оно же подставило «мудрика»» вместо «суслика» и, надеюсь, вызвало у вас гамму чувств и явилось полезной разминкой для вашего недюжинного интеллекта. А почему, как вы думаете, почти все персонажи этой пьесы были найдены мертвыми в одинаковой декорации, в аналогичных мизансценах? Ах, так вы ж не знаете, что не только ваш доморощенный Билл Гейтс, но и все прочие окочурились с перепою! Еще бы: пять-то бутылок беленькой залпом, без закуски, не считая пол огурчика. Им не хотелось, не пилось. Ребята мои влили. Бедняги померли от алкогольной интоксикации. А на ногах у каждого валеночки обрезанные. А на столе стаканчик граненый, которым не пользовались, да энциклопедия двухтомная — тоже им не пригодилась. Вот, Ефим Романович, именно такая, точно такая картина предстала дознавателю, когда вскрыли дверь в комнатку батюшки моего грешного и любимого. Обстоятельства разнились только тем, что бутылки, выставленные крестиком, отцу никто насильно не вливал, он их сам каким-то чудом одолел. Правда, стаканчиками, стаканчиками… А в остальном все совпадает. Именно ее, картинку эту, я моим людям и велел в деталях воспроизвести. Чтобы все натурально. И штофчики такие же, по образцу, что у меня хранится, и валенки пообрезали, и словарь… Огурчик, правда, не тот, в его-то времена засолить умели. Вот таким образом я батюшке в потусторонний мир привет свой передавал, отвечал на письмо. Да и задачка туже закручивалась, затягивалась — вашим приятелям из прокуратуры на радость. Вы-то все дружно искали рационального объяснения, чуть с ума не сошли. А его не было. Нет его. Есть мой вполне иррациональный замысел, мой прихотливый сюжет, мой кайф. Но великий кайф впереди. Он близко. Через часок-другой, когда вы уже таки помолитесь своему еврейскому богу и таки попрощаетесь со своею никчемной жизнью, вас проводят на тот свет точно тем же путем. Как написал наш с вами русско-еврейский поэт Иосиф Бродский, вы отправитесь… — тут Мудрик встал в «позу пиита», воздел правую руку к потолку и нарочито торжественно продекламировал: «…в ту черную тьму, в которой дотоле еще никому дорогу себе озарять не случалось». Потом резко сменил наклон туловища, подавшись вперед, осклабился и, ткнув пальцем в сторону Фимы, прошипел:

— Ты, жалкий червяк, не испытал ненависти и борений — того главного, что поддерживало в моем отце жизнь. Ты испытаешь его смерть.

Мудрик направиться было к двери. Обомлевший от всего услышанного Фима, тем не менее, среагировал единственно возможным и естественным образом: он заорал.

— Стойте! Даже самым страшным преступникам полагается последнее слово. Вы начали в форме судебного процесса, а заканчиваете как банальный убийца. В таком случае вся ваша затея, весь ваш хитроумный и кровавый сценарий ни черта не стоят.

Отчаяние обреченного помогло «выстрелить» в яблочко. Мудрик на мгновение замер, в глазах читалось изумление. Он явно не ожидал, что у этого полутрупа хватит духу на предсмертный бунт.

— Спектакль не состоялся: нет достойного финала, — истерично вопил Фима. — Зачем вы меня сюда тащили? Продемонстрировать свое властное и моральное превосходство? Свой интеллект? Что ж, оценил. Но та ли я аудитория, перед которой стоило так изгаляться? Покуражились бы да и шлепнули себе в удовольствие. А вы — суд, обвинение, присяжные… Если играть по этим правилам, если даже формально следовать процедуре — вина не доказана. Тяжесть содеянного абсолютно не соответствует жестокости приговора. Фарс, а потом просто уничтожить. Валяйте, мне уже все равно. Вы примитивный палач, а