…лоснятся чернотой жвалы. Сияет броня, и человеческий глаз с пушистыми ресницами выделяется средь иных, фасеточных, своею нелепостью. Тварь многонога и многозевна.

Медлительна.

Она вытаскивает себя из Бездны, сегмент за сегментом, и бледное дрожащее тело твердеет, соприкоснувшись с тварным миром.

Кто-то завизжал.

И голос этот заставил тварь повернуться.

Неторопливо.

Она-балерина стояла на сотне игловидных конечностей, каждая из которых была слишком тонкой, чтобы выдержать вес этого тела.

Зверь зарычал.

И потянулся, требуя свободы. Мэйнфорд не справится. Его пламя, которое вырвалось само, оплетая лоснящееся тело, бессильно. Это пламя лишь согреет ее. И насытит.

Ненадолго.

Зверь требовал крови.

Черной, как воды проклятого озера, окружавшего истинный Атцлан. Тяжелой.

Горькой.

И Мэйнфорд, глядя, как огонь его догорает на нитях вибрисс, которые вовсе не выглядели обожженными, уступил.

…он снова стал Зверем.

И тело его, слишком слабое, чтобы выстоять в этой схватке, изменилось. Оно потекло свечным воском, опалив сознание быстрой болью.

Перетерпится.

Как-нибудь.

И Зверь был согласен. Он лепил себя и в том был подобен твари, нависшей над Гарретом. Массивное тело ее поднялось, и все глаза, что крохотные, с булавочную головку, что огромные, будто сложенные из осколков битого стекла, уставились на человека. Длинные веерообразные усы шевелились, кончики их касались бледного лица, подбирая капли пота. Гаррет дышал. Прерывисто. С каждым вдохом пытаясь совладать с ужасом, который испытывали люди пред созданиями с той стороны.

Твари нравился ужас.

Теперь Зверь слышал ее явственно. Новорожденная, она была сонной и любопытной, а потому не спешила убивать. Изучала. Наслаждалась. Она не осознавала, что в мире этом ненадолго, поскольку воронка, ее породившая, захлопнулась, а упорядоченная материя тварного мира уже принялась разрушать стосегментное тело. Тварь чувствовала себя… пожалуй, спокойно.

Уверенно?

Свободно.

— Я… — Гаррет поднял руку с плетеной красной нитью, которая выскользнула из-под браслета. — Я вызвал тебя… повинуйся…

Усы замерли.

Звук человеческого голоса был нов, а остатки заклятья, которое висело на нити, привлекли внимание твари. И дали Зверю возможность завершить оборот.

Он подобрался.

И обернул тело крыльями, пытаясь хоть как-то защитить собственное тело, все еще недостаточно сильное, от ожогов. Он скользнул вдоль бока твари, стараясь двигаться так, чтобы не задеть ни один из чувствительных волосков.

— Повинуйся, — Гаррет, видя, что тварь не собирается нападать, осмелел. — Возьми его! Слышишь? Только не убивай…

Жвалы твари сухо щелкнули, и Зверь замер. Слишком рано… слишком мало места… любое движение твари сметет его. А она сильна, и в открытой схватке шансов уцелеть немного.

А он должен.

Не ради себя, но ради женщины, у которой хватило ума не вмешиваться.

— Эй ты… слышишь?

Она слышала.

И начала волноваться. Не понимая человеческого языка, тварь ощущала эмоции, и ей не по вкусу пришлись новые. Усы ее зашевелились, чувствительные реснички на глазах пришли в движение. Она наклонилась к Гаррету, вновь ощупывая его, примеряясь…

…и разворачивая острый хоботок с костяною иглой на конце.

— Ты… — Гаррет сглотнул. — Ты должна… слышишь…

Он вновь поднял руку с бесполезною красной нитью.

— Должна…

Тварь издала тонкий скрежещущий звук, который заставил Зверя замереть. А ведь он подобрался близко. Достаточно близко, чтобы разглядеть единственное уязвимое — как подсказывала память — место у твари: тончайший пояс-перемычку между головогрудью и прочим телом. Ее защищала хитиновая чешуя, но не полностью.

Тело требовало подвижности.

Зверь подобрался.

Один прыжок.

Один удар.

…Пока тварь занята жертвой.

Хвост хлестанул по боку, подбадривая, и Зверь решился. С коротким рыком, отраженным стенами квартиры, он взлетел на спину твари. И острые когти пробили хитиновый панцирь ее. Тварь вздрогнула.

Боли она все еще не чувствовала.

А Зверь, распластавшись на глянцевой черной броне, ударил раскрытою лапой. Он ощутил стеклянную твердость оболочки, которая мгновенье сопротивлялась удару, а потом все-таки лопнула; нити нервов, что рвались одна за другой; тягучие мышцы…

Тварь заверещала.

Она развернулась, распавшись при том на две части, но обе продолжали жить. И червь задней извивался. Беспорядочно шевелились тонкие ножки, тело заваливалось то на правый, то на левый бок, ударялось о стены, пыталось подняться. И в суетливом своем движении рассыпалось.

Передняя же половина кричала.

И черная кровь из разрыва заливала ковер. Щелкали жвалы. Хлопали усы… и Зверь, скатившись на пол, вновь рыкнул.

Нельзя допустить тварь к человеку.

Человек пригодится.

Если выживет.

Она воззрилась на Зверя, и тот замер, увидев свое отражение в стеклах ее глаз, искаженное, нелепое… кривое. Он смотрел, наверное, долго, слишком долго, если позволил твари подобраться, и очнулся лишь когда острая лапа вспорола бок.

Боль отрезвила.

И заставила уйти с линии удара, и вопль возмущенной твари был лучшею наградой. Она все же попыталась дотянуться. И острые жвалы щелкнули у самой морды Зверя.

Он ударил, метя по глазам, и хрусталь фасеток рассыпался искрами…

На что похож пробой?

На калейдоскоп, внутри которого оказалась Тельма.

Синий. Желтый. Красный.

Осколки цветов, смешавшиеся воедино. И каждый из них норовил соединиться с иным, образуя при том фигуры сколь удивительные, столь и уродливые.

Калейдоскоп был подвижен.

Он вращался, стирая разницу между верхом и низом. И тело Тельмы, распятое на разноцветных пятнах, перестало ощущать пространство. Она висит ли вниз головой? Лежит ли? Стоит?

Существует ли вовсе?

Она есть.

Несомненно.

Но где?

Пространство изгибалось, обтекало Тельму, ластилось, пробовало ее на вкус, примеряясь к тому, чтобы сделать ее-человека частью себя.

— Я не хочу, — Тельма изогнулась, пытаясь выбраться из липкой синей лужи, на поверхности которой всплывали синие же глаза. Глаза были выразительные, выпуклые, с пушистыми ресницами. Ресницы вздрагивали, и глаза меняли цвет.