Красный.

Зеленый.

— Я найду выход…

Надо успокоиться. Выровнять дыхание, если, конечно, она еще дышит. Уцепиться за что-то… за что? За стук сердца? Оно вот, выскочило из груди и легло на ладонь, ровное, блестящее, что камень. И похоже, если не на картинку из учебника, то на игрушку.

Живую.

Сжимаются желудочки, выталкивая кровь. Набухают предсердия, и сосуды-провода связывают это сердце с телом Тельмы. Если перерезать, то все остановится.

Нет.

Она решительно затолкала сердце в грудь.

Образы.

Всего-навсего образы, которые сидят в подсознании воплощением собственных ее страхов. И пробой лишь открыл дверь на изнанку разума Тельмы.

На самом деле нет ничего.

Цвета?

Искаженное восприятие. Ей следует вспомнить… синее пятно… это полотенце. Конечно. Старое кухонное полотенце, а глаза на нем — пятна от ожогов. Желтое? Чашки. Или чайник… стол. Люстра.

Комната нехотя возвращала утраченное обличье, хотя и оставалась при том неуловимо иной.

Изнаночной.

Подсознание.

Надо выбираться, пока Тельма не застряла в нем окончательно. Она оглянулась и застыла. Двери не было. Ни там, где ей полагалось находиться, ни на полу, ни на потолке. И эта отсутствующая дверь вызвала приступ паники…

— Успокойся, — раздался сзади знакомый голос. — Это всего-навсего воображение.

Найджел Найтли сидел за столом, забросив ногу за ногу. И черная обгоревшая кожа шелушилась, из трещин сочилась сукровица, но при том Найджел выглядел весьма довольным жизнью.

— Ты выглядишь жалко, — сказал он, глядя сверху вниз. — И ты сама это знаешь.

— Знаю.

Он прав.

Воображение.

И Найджел рожден им же.

— С чего ты взяла, что справишься?

— Справлюсь.

— Ты еще ребенок. Всегда была ребенком. Ублюдок, которому в приюте самое место. Не представляю, зачем Элиза с тобой возилась?

Страхи и комплексы.

Незалеченные раны, которые обрели право голоса. И среди них скрыта дверь наружу.

— Уверена? — подсознание издевалось над Тельмой.

— Нет, — честно ответила она. Быть может, ее судьба — остаться здесь, внутри себя, в компании собственных кошмаров, до скончания жалкой жизни.

Нет, Мэйнфорд, конечно, позаботится о Тельме, настолько, насколько это вообще возможно. Отвезет ее, пускающую слюни, мычащую, в приют. Перепоручит целителям и сестрам, а уж те…

— Незавидная судьба, — в голосе мистера Найтли слышалось лживое сочувствие. — Поплачем?

Из левого глаза его выкатилась огромная слеза.

— Нет, — она обошла стол и заглянула под скатерть. Вдруг дверь там? Но двери не было, зато обнаружилась зубастая пасть, которая щелкнула, стоило протянуть к ней руку.

— Ты всегда ныла…

— Неправда.

— Цеплялась за мамину юбку. Все надеялась обратить на себя внимание, — голос Найджела теперь был полон презрения. — Не понимала, что с тобой возятся исключительно из жалости.

— Неправда!

— Да неужели? Вспомни, хорошенько вспомни… разве она заплетала тебе косички? Пела песенки? Рассказывала сказки? Или, быть может, осыпала слюнявыми поцелуями? Нет?

Нельзя его слушать.

Нельзя ему верить.

— Не веришь мне? Пожалуйста. Давай позовем Элизу, — и, не дожидаясь согласия Тельмы, он крикнул: — Элиза!

— Слышу.

Она выползла из-под стола, что выглядело бы глупо в иных обстоятельствах. Элиза Деррингер была прекрасна. Совершенна. Словно только что сошла с рекламного постера.

Она поднялась, выпустила подол атласного платья.

Белая ткань. И белая кожа. Белые волосы. Белый жемчуг в них мерцает. И алым пятном — губная помада, темная, в тон огромному рубину, прилипшему к коже.

Элиза разглядывала Тельму столь же пристально.

Поморщилась.

И мушка над губой ожила, переползла чуть выше.

— Она выросла такой уродливой. Найджел, ты был прав, в ней нет ничего от меня, — Элиза мизинцем вернула мушку на место.

…Это платье Тельма помнит прекрасно. Холодный атлас, расшитый тончайшей белой нитью. Вышивка почти не заметна, но при каждом движении Элизы нити вспыхивают, и узор проявляется на мгновенье.

…Ей восемь. Ей снова восемь. День рождения, который Тельма ждала так долго. Целых два месяца она отсчитывала день за днем, потому как мама обещала, что устроит Тельме вечер.

Взрослый.

И ей даже заказали платье у настоящей портнихи. Тельма послушно стояла, пока снимали мерки, и картинки с эскизами ей позволено было посмотреть, правда, про то платье, которое понравилось Тельме — с пышными юбками из органзы, — мама сказала, что оно безвкусное…

— Господи, странно, что кто-то на нее вообще посмотрел, — Элиза присела прямо на стол. Она закинула ногу за ногу, и сверкающий атлас разошелся, позволяя полюбоваться и совершенными ногами, и кружевной каймой чулка. — Я понимаю, что исходные данные были не очень, но разве сложно уделить себе немного внимания? Посетить, к примеру, парикмахерскую. Ощущение, что она сама себя стрижет.

— Ты же знаешь, что так оно и есть.

— Отвратительно…

…новое платье доставили накануне вечера. Из серого шелка. Прямое. Не длинное и не короткое, с узкой каймой кружева по подолу. С отложным воротничком и круглыми пуговками сзади.

И мама осталась довольна.

— Ты похожа на юную леди, — сказала она, когда Тельма примерила наряд. Элиза сама подобрала волосы и поморщилась. — С ними тоже придется что-то сделать…

Из зеркала на Тельму смотрела бледная, слишком уж бледная девочка.

Некрасивая.

Уродливая даже.

— А если заколоть… вот так? — мама говорила не с Тельмой, а сама с собой. — Или все-таки парик?

— Я не хочу парик!

— Твои волосы, дорогая… они слишком…

— …а эта ее привычка сутулиться? Да я безумные деньги платила, чтобы ее учили держать осанку… — нынешняя Элиза говорила с презрением. — Но теперь смотрю и понимаю: деньги потрачены зря. Знаешь, я даже рада, что умерла…

— Она просто не умеет заботиться о себе, — встрял Найтли.

Дверь.

Тельме необходима дверь, чтобы выбраться. А призраки — это бесплотные тени, не способные причинить вреда. Если, конечно, Тельма сама им не позволит.

А она не собирается позволять.