Тарабуркин отдал честь и распахнул начальнику заднюю дверь.

Бруно наблюдал за происходящим из-за ограды. Он не знал русского языка, однако громко произнесенное слово «отель» было понятно и без перевода. Когда машина тронулась, Бруно вскочил на тяжелый армейский мотоцикл, стоящий в нескольких шагах, в густой тени, и покатил за автомобилем Мигачева. Улицы Нюрнберга были пусты. Резкий звук мотоциклетного мотора эхом отражался среди спящих домов.

Мигачев недовольно обернулся и поморщился:

– Чего это американцы разъездились по ночам? Не спится, что ли?

– Дежурят! – с готовностью отозвался Тарабуркин, в чьи обязанности, как он полагал, входило поддержание любой темы, которую только предложит начальство. – Стерегут наш покой.

Мигачев скептически усмехнулся.

– Интересно, в Берлине они себя так же ведут? – Этот вопрос был обращен к Волгину.

– Я нечасто бывал в американском секторе Берлина, – отозвался тот. – Нам и без американцев дел хватало.

– То-то, я гляжу, ты с первого дня в трибунале просиживаешь. Это вроде бы не входит в твои прямые обязанности. Заняться нечем?

В другой ситуации Волгин нашел бы, что возразить. Сказал бы, что выполняет поручения, порой рискуя жизнью. Сказал бы, что в зале 600 пытается найти ответы на вопросы, которые мучили его в последние дни войны, а сейчас, в послевоенное время, просто жгут: как могло такое случиться? Кто и почему начинает войны, за которые приходится платить судьбами и жизнями миллионов ни в чем не повинных людей? И если преступники понесут наказание, то сравнится ли оно с той болью, которую они причинили другим? Воцарятся ли после этого в мире баланс сил и гармония?..

Однако сейчас единственным разумным шагом было игнорировать язвительные замечания полковника. Он, Волгин, виноват – не в том, в чем пытался попрекнуть его Мигачев, а в другом, куда более серьезном и непростительном проступке.

Полковник мрачно и беззастенчиво разглядывал подчиненного в зеркало заднего вида.

– Ну, – в конце концов произнес он, – о чем ты хотел поговорить?

Волгин заерзал на сиденье. Вести такой сложный и мучительный разговор при Тарабуркине было бы чересчур.

– Разрешите наедине, товарищ полковник?

Мигачев усмехнулся, а затем приказал:

– Останови!

Тарабуркин ударил по тормозам – Бруно, двигавшийся следом за автомобилем, едва не врезался в задний бампер. Он успел крутануть руль в сторону и, выругавшись про себя, объехал неожиданное препятствие.

Конечно же, преследователь не мог остановиться на глазах у советских офицеров, поэтому он неторопливо проехал по дороге пару десятков метров, а затем свернул в проулок, уходящий направо. Здесь можно было остановиться и дождаться, когда автомобиль продолжит путь. Однако советские не дураки, они наверняка заподозрят неладное, если мотоциклист вновь пристроится им в хвост. Лучший преследователь тот, кто движется впереди преследуемого. Никому и в голову не придет что-то подозревать.

Бруно знал, что советские представители высокого калибра жили в Гранд-отеле, неподалеку от вокзала. Вокзальная площадь, на которую выходил парадный подъезд Гранд-отеля, – не лучшее место для операции, но, с другой стороны, там куда меньше охраны, чем у Дворца правосудия. И можно будет легко раствориться в толпе.

Бруно прибавил газу и помчался к вокзалу.

Тем временем Мигачев вышел из машины и огляделся. Улица была пустынной.

– Пройдемся, – предложил он. – Тут недалеко.

– А как же микстура? – весело прокричал Тарабуркин. – Товарищ полковник, вы позавчера микстуру в аптеке заказали, сегодня должна быть готова, разве забыли?

– Сгоняй сам. Адрес помнишь?

– Обижаете!

– Тогда вперед.

Мигачев двинулся вдоль узорной ограды, за которой виднелся заметенный редким предвесенним снежком особняк, окруженный старинными кленами. Ветви покрытых инеем деревьев образовывали над головой причудливый темно-коричневый узор.

– Воздух-то какой, а! Чуешь, Волгин, весной пахнет, – беспечным тоном произнес он.

– Товарищ полковник, – сказал Волгин, резко изменив интонацию разговора, – я знаю, как известие про Паулюса попало к немцам.

Мигачев остановился и в упор поглядел на подчиненного:

– Ну, говори.

Волгин набрал в легкие воздуха и выпалил – как с обрыва сиганул в бушующее море:

– Это из-за меня.

* * *

Хотя Тарабуркин и попытался изобразить обиду, когда полковник усомнился в том, что он сможет безошибочно отыскать аптеку, парень все-таки заблудился.

Кварталы ночного Нюрнберга выглядели одинаково неприютно, вокруг высились серые дома или же черные, обглоданные руины. Тарабуркин совершенно запутался, в каком месте ему нужно сворачивать в подворотню, в глубине которой таилось маленькое одноэтажное здание с подслеповатыми оконцами и аптечными склянками на витрине.

Он кружил по безмолвному чужому городу и ворчал под нос, что нормальные люди в таком месте не живут.

Сам Тарабуркин был родом из небольшой деревеньки на краю Саратовской губернии, и деревенька эта казалась ему сущим раем. Дома тянулись вдоль дороги, улица была одна-единственная, и заблудиться там было невозможно, даже если очень захотелось бы.

Тарабуркин искренне не понимал, отчего люди так стремятся в город из мест, в которых родились. Города производили на него пугающее впечатление. Все вокруг рычало, дымилось, гудело; ошалелые толпы носились по широченным улицам, трамваи звенели, машины сигналили, народу вокруг – тьма, но никто не обращал внимания друг на друга, не здоровался и, казалось, никто никого не видел.

То ли дело в деревне: все друг у друга на виду, все друг друга знают, спорят, любят, ссорятся, но всегда поддерживают и помогают.

Когда Тарабуркин оказался в чужой стране, он и вовсе растерялся, хотя изо всех сил старался не подавать виду. Чужой язык пугал его, чужие нравы настораживали. А эти каменные улицы – это что ж за ерунда такая, человек не должен жить среди камня, когда есть такое теплое, такое доброе дерево, из которого можно и дом построить, и сарай, и дорожки проложить, и забором загородить.

Жизнь в деревне была простой и ясной, а вот эта городская, да еще иностранная, выглядела запутанной и неестественной, и Тарабуркин всеми силами пытался внести в нее ясность и линейность, как у себя дома.

Он выучил несколько немецких слов, чтобы выглядеть солиднее, и вставлял их к месту и не к месту. А еще он навострился поучать местных – даром что они не понимали ни слова из того, что Тарабуркин им говорил.

Проплутав по темным улицам и прокляв все на свете, Тарабуркин наконец нашел нужную подворотню и, успокоившись, перевел дух. Досадно было бы явиться к начальнику и признаться, что потерялся. Несолидно как-то.

Оказалось, кому-то пришло в голову разобрать огромную кучу битого кирпича, которая высилась рядом с подворотней, и это обстоятельство полностью изменило внешний вид улочки. Вместо того чтобы порадоваться, что местные так споро расчищают завалы, Тарабуркин испытал не очень свойственное ему чувство раздражения, которое выместил на старичке-аптекаре.