– Никак нет.

– Вот и хорошо. Вот и не надо.

– В каком смысле?

– В прямом.

Мигачев медленно двинулся вдоль ограды. Волгин, не понимая резкого изменения в настроении полковника, шел за ним.

Они свернули за угол и оказались на широкой улице. Вдалеке темнела массивная громада Гранд-отеля. Нижние этажи здания были кое-как заколочены досками – примета военных лет, – но сквозь щели пробивался свет. Перед подъездом стояли машины гостей процесса. Вокзальная площадь была пуста.

– Короче, так, – сказал Мигачев, медленно разрывая бумагу на части. – Надеюсь, теперь ты будешь осторожнее. Будешь?

– Так точно, – подтвердил Волгин. Он был совершенно сбит с толку.

– И чтобы больше про все это – никому. Понял?

– Понял.

Если говорить правду, в этот момент Волгин ничего не понимал.

По идее, его уже должны были арестовать, а наутро отправить в Москву. Или даже сейчас отправить, срочным ночным рейсом, не дожидаясь утра. В Москве его должен был ждать трибунал. И самый суровый приговор. Волгин не сомневался в этом.

Но у полковника, похоже, на этот счет было иное мнение.

– Сам во всем разберусь, – сказал он. – А от Лены этой отныне держись на пушечный выстрел!

На этих словах тишину распорол резкий звук. Выстрел! Не пушечный, а пистолетный. И прозвучал он прямо перед зданием Гранд-отеля.

Волгин и Мигачев переглянулись и понеслись на шум.

За несколько минут до этого момента машина Мигачева выкатила из-за угла и подрулила к подъезду Гранд-отеля. Отчитав старичка-аптекаря, Тарабуркин пришел в свое обычное хорошее настроение. Если бы он умел петь, то наверняка бы замурлыкал какую-нибудь арию; но так как слуха у Тарабуркина не было, он, в отличие от тех, кто петь не умеет, но очень любит, никогда не терзал вокалом ни свои, ни чужие уши. Если приходила охота, он просто насвистывал любимый мотивчик и, надо сказать, делал это довольно умело.

Любимым мотивчиком Тарабуркина был популярный спортивный марш из кинофильма «Вратарь». В год выхода фильма на экраны строки: «Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот» распевала вся страна.

Тарабуркин никогда не увлекался футболом, однако фильм этот полюбил, а заодно полюбил и песню. Однажды он даже осмелился просвистеть несколько нот при Мигачеве, и тот неожиданно подхватил. С той поры, когда у полковника было хорошее настроение, Тарабуркин и Мигачев высвистывали «Вратаря» на разные лады дуэтом, причем Мигачев проявлял в этом деле недюжинное мастерство.

– Свистеть – не мешки таскать! – как-то раз позволил себе вольную шутку Тарабуркин. Полковник насупился, после этого водитель стал осмотрительнее с языком.

Насвистывая «Вратаря», Тарабуркин затормозил. Из дверей Гранд-отеля вывалилась шумная компания и растворилась в темноте. Тарабуркин повертел головой в надежде увидеть Мигачева, однако площадь была пуста.

Зато он заметил на сиденье фуражку Волгина. Капитан так волновался перед разговором, что умудрился забыть головной убор в машине.

Тарабуркин стащил с головы свою фуражку и напялил волгинскую. Строго говоря, они были одинаковыми, разве что волгинская, на размер больше, не очень-то подходила к голове Тарабуркина.

Но паренек, повернув к себе зеркало заднего вида, продолжал вглядываться в свое отражение со все более возрастающим удовольствием.

Он повертел фуражку на голове и отдал честь:

– Капитан Тарабуркин докладывает!

Очень ему понравилась эта фраза, а главное, понравилось звание. Надо сказать, что Тарабуркин никогда не пытался примерить, скажем, фуражку Мигачева, даром что тот тоже не раз оставлял ее на сиденье. Дослужиться до полковничьего звания Тарабуркин не мечтал, а вот стать капитаном… – почему бы нет! В деревне бы все обзавидовались, а девчонки высыпали на улицу, если бы Тарабуркин объявился там в офицерском звании.

А что, почему бы нет? Вон Ванька из их крайнего дома звезд с неба не хватал, а уехал в Москву и стал большим человеком: до войны служил завхозом в какой-то школе. В конце концов, чем Тарабуркины хуже?

Одолеваемый высокими мыслями, солдатик пересел на пассажирское сиденье, чтобы получше видеть отражение: сюда падал свет одинокого фонаря, хотя тень от козырька все равно скрывала половину лица.

В этот момент темная фигура возникла прямо перед ним. Тарабуркин успел увидеть очертания человека, облаченного в американскую форму; лицо его было скрыто мотоциклетными очками.

Солдат вплотную подошел в машине и выбросил вперед руку; Тарабуркин успел увидеть, как что-то полыхнуло, затем все поплыло перед глазами, и лишь после этого в уши ударил звук выстрела. Тарабуркин откинулся на сиденье, а неизвестный бросился бежать. Несколько мгновений спустя, оседлав мотоцикл, он унесся прочь по темной улице.

С другой стороны уже бежали к машине две фигуры в советской военной форме – это были Мигачев и Волгин.

Капитан распахнул дверь, Мигачев принялся расстегивать шинель водителя.

Миша! – неожиданно растерянным голосом пробормотал полковник. – Миша, что с тобой? Кто это сделал?

Он опустил руку за пазуху паренька и, мазнув по гимнастерке, обнаружил на ладони красное.

Из дверей Гранд-отеля высыпала встревоженная публика. Здесь были и военные, и гражданские, и кто-то из журналистов, аккредитованных на процессе.

– Я никого не видел, – сбивчиво докладывал швейцар какому-то гостиничному чину, гневно вращавшему глазами, – все было тихо…

В толпе перешептывались.

Тарабуркин вдруг глубоко, шумно вздохнул и открыл глаза.

– Товарищ полковник! – радостно и вместе с тем виновато проговорил он. – Товарищ полковник… Американцы…

Это были последние слова рядового Михаила Тарабуркина. Голова его упала на грудь, губы посинели.

На пол машины, заботливо застеленный мягким ковриком, упала склянка с микстурой. Упала, но не разбилась.

32. Русский художник

Волгин сидел за столом, обхватив голову руками. Тихо потрескивал огонь в печке, бросая на стену тусклые пляшущие отблески.

Перед ним были разложены рисунки брата, сделанные на обрывках бумаги и на полях газет. Эти быстрые, стремительные штрихи походили сейчас на мысли Волгина – обрывочные, спутанные, будто пресеченные на полуслове.

То ли дело на фронте, там все было понятно. Человек изначально не военный, Волгин не сразу привык к очевидности выбора, который вставал перед человеком на передовой. Здесь – свои, там – враг. Но привык, и все стало понятно.

Казалось, война закончится, а вот эта простая и четкая система координат останется. Есть хорошее и есть плохое, и между ними – жесткий водораздел.

Однако в жизни, которую называли послевоенной, мирной, никакого такого водораздела не образовалось. Смерть и предательство прятались в тени, двигались по пятам. А делать выбор становилось все сложнее.

Гибель молодого солдата Тарабуркина, весельчака и балагура, который первым встретил его в Нюрнберге, произвела на Волгина тяжелое впечатление. На войне он видел смерть многих товарищей, там