стоящего на углу здания. Волгин вздохнул, осмотрелся и направился к груде металла.

Он уже расстелил на ржавой металлической пластине обшарпанную дерюжку, чтобы устроиться поудобнее и дожидаться хозяина, когда увидел невдалеке вырастающую из-за металлического хлама сутулую фигуру. Человек был сед, одну его глазницу закрывала темная повязка.

Волгин замер. Человек тоже не шевелился и наблюдал. Капитан решился первым сделать шаг навстречу.

Автомеханик, прищурившись, глядел на него недоверчиво. Потом взгляд прояснился, на лице возникло выражение удивления. Так смотрели они друг на друга, не говоря ни слова, при этом чувствуя незримую связь, возникшую между ними.

– Ты тут из-за брата? – вдруг произнес человек.

…Подвал находился в нескольких сотнях метров от ангара. Вход был неприметен, и если не знать, что среди руин и мусора есть дверь, то случайному зеваке обнаружить ее было бы невозможно.

Питер отворил дверь и первым ступил на покосившиеся ступени. Волгин двигался следом.

Внутри помещения было серо и сыро. Узкие лучи проникали сквозь небольшие отверстия у самого потолка, но этого света было достаточно лишь для того, чтобы высветить на выщербленном полу старые, зацветшие от времени лужи. С потолка капала вода, она струилась по стенам, тускло поблескивая.

– Я нашел его на дороге, в ливень. Ночь была черная, ни зги не видно. Он упал под колеса моего драндулета, я едва успел затормозить. Я думал, он мертв, мне показалось, он не дышал. Но он был жив. На последнем издыхании. Я положил его в кузов и привез сюда, – рассказывал старик, пуская в темноту острый луч фонаря. – Спрятал его здесь. Он был очень болен, очень. Он хотел идти к своим, но куда было идти? Его тотчас бы схватили. Я его отговорил. Он не понимал по-немецки, но мы как-то понимали друг друга. У него были кисти. Он попросил, чтобы я раздобыл краски. Он стал рисовать. Он все время рисовал.

Петер скользнул лучом по стенам подвала.

Стена была сплошь покрыта рисунками – от пола до самого потолка, куда только могла дотянуться рука человека.

У Волгина перехватило дыхание. И было от чего.

Он увидел свое изображение. На нем Волгин был молод, улыбчив и подпирал щеку кулаком. Рядом портрет женщины с забранными назад волосами и добрым взглядом. Это была мама. Она обнимала маленькую девочку, внимательно и доброжелательно глядевшую на вошедших. Надя, сестренка.

Волгин шел вдоль стены, разглядывая изображения, и к горлу подступал предательский ком. Переплетения рук и тел. Изогнутые в му2ке фигуры. Распахнутые навстречу смотрящему ладони. Огромные страдающие глаза. Лицо наголо обритого человека – такое знакомое и при этом чужое, с глубокими морщинами и шрамами, со страстным и одновременно мучительным выражением. Волгин угадывал в этом человеке Колькины черты, но изображенный на портрете был старше и мудрее.

– Узнаете? – произнес Питер. – Это он.

Волгин узнавал и не узнавал. Неужели это Колька? Неужели он таким стал?

– Вы похожи, – сказал автомеханик. – Я вас сразу узнал. Он вас часто рисовал, видите?

Волгин двигался вдоль своих изображений. На них он был разным, но всегда узнаваемым. Никогда еще Игорь не чувствовал себя материалом для чужого творчества, а сейчас вот ощутил себя глиной во властных и по-настоящему талантливых руках.

– Он мало спал, – продолжал тем временем Питер. – Я нашел старое одеяло, он стелил его здесь, на куче угля. Зачем спать на угле? Это же больно. Я нашел скамью, приволок ее сюда. Но он сказал мне, что чувствует энергию угольного камня, она ему помогает…

Волгин удивленно вскинул брови:

– Он научился немецкому?

Питер улыбнулся и покачал головой.

– Мы объяснялись друг с другом с помощью жестов. Если он хотел объяснить что-то, то брал уголь и рисовал. И еще он не выпускал из рук кисти. Это было все, что у него осталось.

Волгин всмотрелся в переплетения фигур и изломанные руки на стенах. Что-то это ему напоминало. Ах да, наброски Микеланджело. Когда-то Колька пытался рисовать, используя эти изображения как образец. Получалось не очень убедительно. А сейчас вот получилось. И такая сила была в каждой линии, в каждом росчерке угля или прикосновении кисти!.. Микеланджеловские образы вдруг обрели новое, абсолютно современное звучание. И вот эти руки со скрученной на запястьях колючей проволокой! – разве они не были выражением всей той боли, которую испытывали узники концлагерей?..

Он и не знал, что брат обладал таким пылким и яростным даром. Волгин был ошеломлен и поражен.

– Он рисовал в темноте, – продолжал Питер. – Свечи нельзя было жечь, чтобы снаружи никто не заметил. И такое получалось! Это же какой нужно иметь талант!..

Повисла пауза. Наконец, капитан задал мучивший его вопрос:

– Мне говорили про гестапо…

Питер вздохнул и уселся на топчан, стоявший у колонны.

– Меня кто-то выследил, – бесцветно произнес он. – При Гитлере все следили друг за другом. И пришли эти люди…

Питер помассировал шею тяжелой ладонью.

– Вы не думайте, я ничего не сказал о нем. Меня пытали, но я не сказал. Они продержали меня три недели. Я думал, что никогда уже не выйду… Когда сидел в камере, подумал о вашем брате. Он же здесь был совершенно один. Никто не знал, что он находится здесь. Ни у кого не было ключей от этой двери. Я думал: вот я сижу в камере, и мне приносят суп. Это плохой суп, отвратительный, его невозможно есть, но ведь этот русский сидит в другом подвале совершенно один, и его никто не накормит. Что он будет делать?..

Питер сокрушенно покачал головой.

– И все-таки хорошо, что я спрятал его здесь. Если бы он остался в доме, то его точно бы нашли. И один Всевышний знает, что бы они с ним сделали…

– Что с ним стало? – спросил Волгин севшим голосом.

– Не знаю. Меня выпустили, а здесь уже никого не было. Он ушел. Он вскрыл замок изнутри. Я нашел царапины на замочной скважине. Должно быть, он управился с замком с помощью кистей… Больше у него ничего не было. Он ничего не взял отсюда, кроме своих кистей.

Волгин увидел на колченогом стуле старую консервную банку. В ней виднелся обломок квача. Он прикоснулся пальцами к грязноватому, в пятнах краски древку, будто пытался ощутить тепло руки, сжимавшей инструмент до него.

– Он очень просил, – сказал Питер, – он несколько раз просил меня, чтобы я отправил его письма. Он писал письма и складывал их вот здесь, придавливая камнем. Еще до того как меня забрали в гестапо, он оставил мне адрес и попросил переслать все эти письма и рисунки брату. Когда пришли американцы,