– Легко? – вспылил Карпин. – У меня Егорыч погиб.

– А мой человек не погиб? – ощерился Решетов. – Что, плакать теперь? Из-за меня все, да? Скажешь, это я вас сюда затащил?

– Нет, не скажу, – Карпин поник.

– Проехали?

– Проехали.

– Давайте вы потом подеретесь, – поспешил затушить конфликт Зотов. – Куда нам теперь?

– Растяжка-то, не сработала, – хмыкнул Решетов.

– Не преследуют, или преследуют грамотно, – предположил Зотов. – Второе вернее. Степан, ты чего скажешь?

– Обратно надыть идти, в обход Тарасовки драной, – Шестаков уверенно указал на юг.

– Немцы там, – недоверчиво сощурился Решетов.

– На то и расчет. Не ждут они партизан. Сдадим чутка на полдень, проскочим дорогу, которая на Локоть идет, и почитай дома, верст двадцать останется. Все дойдем, которые не помрут.

– Я за, – согласился Зотов. Шестаков прав. Немцы занимаются Тарасовкой и перекрывают пути отхода на север и запад. Далековато, конечно, да бешеным собакам это не крюк…

Возражений не последовало, группа поднялась и похлюпала вдоль болотца. Минут через двадцать справа послышался гул самолетов и далекие взрывы. Снова бомбили Тарасовку. Решетов недовольно поморщился, переживая за Саватеева.

– Не надо было их оставлять, – задумчиво сказал Зотов.

– Это уж мне решать, – едва слышно отозвался капитан.

Лес становился все непролазней и гуще, превращаясь в лабиринт буреломов, острых сучьев и обманчиво проходимых, мшистых болот. Дважды принимался противный, надоедливый дождь. Немцы не беспокоили, отстали, а может не решились по следу идти. В лесу из охотника очень просто превратиться в добычу. Шли медленно и осторожно, часто затаиваясь и подолгу слушая. Глаза слезились и болели от напряжения. Издали слышались редкие орудийные выстрелы.

Шестаков остановился, покрутил носом, как пес, и сказал:

– Еще чутка и выйдем аккурат возле Холмеча, есть тут деревенька така. Перемахнем дорогу, почитай все, никто не найдет, места дальше глухие, лешачьи, необжитые до самой Суземки. Не лес, а джунгели натуральные. Волки ростом с теленка ходют, им человека порвать, как Кольке струю со страху в портки напустить.

– Ну да, заливай, Шестаков, – сморщился Кузьма, а сам, не без опаски, огляделся по сторонам.

– Вот те истинный крест, – Степан ретиво перекрестился, аж глазки к небу воздел. – В тридцать девятом сам видал, правда издалечка. – он неопределенно покачал ладонью на уровне груди. – Вот такенные звери. Страху натерпелся, жуть. Еле утек.

– Может лоси? – фыркнул Карпин.

– Ты не сбивай, – отмахнулся Шестаков. – Перед самой войной такой случай был: стали охотники пропадать, кто в ту сторону за дичиной ходил, зараз пятеро. Ни концов, ни краев. Ясное дело: волчары страхолюдные стрескали. Народишко в лес перестал ходить, милиция приезжала, опрашивала, участковый наганом тряс, ушел на Шаров Луг, заблудился, вышел на третий день едва живой, без нагану, обликом на кикимору схожий, парни яво едва под горячую руку кольями не забили. Мужики, кто посмелей, начали облаву готовить. Ну не то чтобы готовить…

Шестаков замолчал, выдерживая театральную паузу.

– Ну и чего? – не выдержал Решетов. – Чем дело-то кончилось?

– А ничем, – вздохнул Шестаков, пряча усмешку. – Пропащий и сожранный волкодлаками Федька Демьянов возвернулся домой, живехонький и здоровый вполне. Ну разве зелененький малясь на лицо. Без ружья, боеприпасу и куртки. Деньги скопленные из-за божницы выгреб и обратно б ушел, да жена его, Наталья Федотовна, женщина решительная, перетянула Федьку ухватом по голове. Оказалось, в Теребушке баба одна самогон ядреный варить зачала, толь с мухоморами, толь с куриным говном, дивно забористый. А ишшо дочка у ней глухонемая была, так матка-шалава гостям ее под бок навострилась подкладывать. Горе-охотнички и остались у ней, пока последнее с себя не пропили. А пропив, послали Федьку за средствами и на том погорели.

Решетов присвистнул, Колька нерешительно улыбнулся, Карпин отвернулся, давя смех в кулаке. Напряжение, витавшее над маленьким отрядом самую чуточку спало.

– Балабол, – фыркнул Зотов.

– А я чего? За что купил, за то запродал, – Шестаков уверенно направился дальше. – Какой дурень в волков ростом с телка поверит?

В лесу появились старые, заросшие мелкими, болезненными елками, вырубки. В просвете нехотя, через силу пополз к небу косматый столб черного дыма. Ветер сменил направление, запахло гарью.

– Я не понял, – остановился Решетов. – Обратно к Тарасовке вышли? Школа, видать, догорает.

– Ага, Тарасовка, она самая, – обиженно засопел Шестаков. – Думашь, я путей-дорожек не знаю? Я тута грибки собирал, когда вы у батек в шарах ишшо не проклюнулись. Прямехонько на Холмечь идем.

– А дым?

– Баню, может, кто топит, мне почем знать? Чутка осталось. Балочкой спустимся, она к деревне выходит, точнехонько на околицу. За мной.

Горело впереди бурно. Дым шел клубами. Вдалеке отрывисто и смачно грохнул одиночный, винтовочный выстрел. Партизаны попадали на землю. Зотову послышались далекие, приглушенные крики. Ударил второй выстрел.

– Это в деревне, – Шестаков сделал страшные глаза.

– Сваливать надо, – шепнул Кузьма, кося глазом в сторону леса.

– Успеем, – возразил Зотов, заслужив одобрительный взгляд Решетова.

Балочка оказалась узким, прямым оврагом, сотни лет назад промытым иссохшей рекой.На дне влажно хлюпало, склоны заросли пухлыми кольцами нераспустившегося папоротника, земляникой и стройным, пронизанным солнцем березняком. В таких местах летом, на припеке, спелая ягода стелится красным, ароматным ковром. С молоком - милое дело…

Зотов выбрал место потенистей, забрался наверх и замер у треснувшего комля березы, грозящей свалиться в овраг. Толстые корни пальцами утопающегося цеплялись в рыхлую песчаную почву. Тарасовкой тут и не пахло. Метрах в пятидесяти раскорячилась деревенька в два десятка дворов, опутанная паутиной дряхлых изгородей и палисадников. Крытые дранкой крыши темнели среди молодой зелени кленов и тополей. Два дома в центре деревни горели, с треском плюясь языками пламени и сочась клубами черно-белого дыма. Пожар никто не тушил, единственная деревенская улица была забита народом, в основном бабами, стариками и ребятней. Женщины голосили, дети плакали, старуха с растрепанной гривой седых волос ползала по земле и выла, цепляясь за сапоги неспешно прохаживающегося мужчины. Мужик, одетый в гражданское, с немецким автоматом и полицейской повязкой на рукаве рассмеялся, выпустил струйку табачного дыма и пихнул старуху коленом под бок. Женщина охнула, юля по-собачьи, неразборчиво подвывая и не выпуская сапог. По улице вооруженные люди волокли парня в белой рубахе,