с Мариной на кухне долго, до восьми – разговоры разговаривали, и мы заваливались спать, вдохновленные собственными мыслями о мире, о стране, о том, как жить правильно.

Мы с ней говорили больше, чем трахались. Все уже спали, а мы еще трепались, пока голова не затрещит.

Исчезал Алесь, появлялся Алесь. Я не спрашивал о его грустной работе, но все задавал вопросы о реакторе, о радиации и слушал печальные истории о том, как кто-то опять рано умер, а на небе – клинья журавлей, большие облака, и все такое красивое в этом гиблом месте.

Я все думал: кто-то не спустился под землю, не убрал черноту, просочилась она наверх, подкрепилась злыми мыслями, злыми делами, вот и рвануло. А теперь с каждым мертвым там все чернее и чернее от горя.

– Там аисты как нигде нужны, – говорил Алесь. – Чтобы уходить было легче. Нужно утешение.

– Чего ж ты не вернешься? – спросил Мэрвин.

– Ну ты б пожил в Хойниках, – сказал я. – Потом бы спрашивал.

– Резонно.

А Алесь вдруг сказал:

– Я вернусь. Я вырасту и туда уеду.

Звучало просто фантастически, отсюда – туда, из неона в совсем другое, невидимое свечение.

С Андрейкой мы в основном совершали вылазки на улицу, за сигаретами, за таблеточками, за едой. Андрейка любил животных, все время приносил больных зверей, и мы их выхаживали, я ночами ходил с маленькими котятами у сердца, грел их, грел, а Андрейка мешал им молоко с желтками.

Ой, как Андрейка страдал, когда они погибали.

– Пойдем, – говорил ему, – могилку выкопаем.

А он мне:

– Борь, ну ты чего, ну как так сразу зарыть, они ж были живые.

Ну, я плечами пожимал да шел рыть могилы, у нас весь двор был в зверьках.

Сначала я, честно, думал, что мисс Гловер нас всех убьет, она же предупреждала, что не любит беспорядок. Пару раз мы с ней сталкивались на лестнице, она смотрела своими синющими глазами и говорила:

– Уберите-ка за собой мусор, детки.

Нет, не просто детки, она называла нас интересно, и я это приведу на английском, потому что здесь не нужен перевод. В переводе оно наше, родное, выстраданное, а важно, как нас видела мисс Гловер, из-за океана.

Называла нас мисс Гловер bloodlands babies. Поджимала так еще губы, хмурилась и говорила не шуметь после десяти.

Но утром мы иногда обнаруживали под дверью коробочку с пирожными или даже целый торт.

Ой, коты, они злые, безжалостные убийцы, но на больное место всегда лягут.

Так мы жили. Но отдельное дело – это Мэрвин. Теперь, когда у нас была крыша над головой, его стало от нас не отлепить, и я теперь все понимал про то, как он устроен.

Тут смешно, Мэрвин ничего не объяснял Андрейке и Марине, но они чувствовали, когда с ним становилось неладно, посматривали на него с беспокойством, как на опасное насекомое.

В плохие дни он запирался в моей комнате, оставляя нам отцовскую, утаскивал к себе проигрыватель и включал на полную громкость околоскейтерское (ну, я не разбирался) музло вроде Sunny Day Real Estate и The Get Up Kids.

Проигрыватель верещал, а мы старались делать вид, что все в порядке, или выпроводить недовольную мисс Гловер.

Все знали, что к Мэрвину лучше не соваться. У него были обычные, человеческие зубы, но, когда я видел его в таком состоянии – горят глаза, синяки под ними разрослись, стали словно смертные тени, – мне хорошо представлялось, как Мэрвин вгрызется в меня.

Вот прям этими обычными зубами выдерет из меня кусок и будет пить, пить, пить мою кровь.

У него глаза сверкали, как должны у людей в агонии, у солдат, умирающих в госпитале. Я не сразу собирался с силами (я или Алесь), но, в конце концов, резал себе руку, сцеживал немного крови в грязный стакан (ничего-то мы не мыли) и относил Мэрвину.

Он выхватывал его из моих рук так быстро, что мне было стремновато думать о том, что случилось бы, не окажись у меня в руках никакого стакана с кровью.

И он отправлялся в ужасный, похожий на сопор, сон.

Однажды пришла Ванда, решила все наши проблемы, потому что принесла с собой литровую банку крови. Выкурила мои сигареты, съела пирожные мисс Гловер да и пошла по своим делам, чмокнув сына в щечку намазанными малиновым блеском губами.

Андрейки и Марины дома не было, и мы старательно спрятали банку на самую верхнюю полку шкафа. Однажды утром я проснулся от шума и увидел, что как обычно бессонный Мэрвин выкидывает вещи из шкафа.

– Блядь, блядь, блядь, блядь, где она?!

Так я впервые узнал, что такое настоящий наркоман. И было немного обидно, что Мэрвин таким родился, что он даже не сделал того неправильного выбора.

Я тогда считал, что наркомания – это не про меня. Ну, понимаете, нюхать клей и жрать все, от чего прет, это, конечно, совсем не то, что тыкать людей в подворотне ножом за очередную дозу.

Чья-то чужая жизнь. Ой, смешно. Но я все задавал себе вопрос: а что бы было, если бы Марина и Андрейка тогда проснулись?

Как бы мы это объясняли?

Составил мне Мэрвин натальную карту, оказалось, что судьба у меня – пулей всю жизнь пролететь.

– Интересно будет, – сказал Мэрвин. – Но местами прямо-таки чернуха.

– Как фильмы девяностых?

– Страшнее. Как русские фильмы девяностых.

– Да ты ни одного не смотрел.

– А чего их смотреть, у меня ты перед глазами.

– Сам себе и противоречишь.

Ой, такие там были повороты в моей натальной карте – умереть можно. И правда – умереть можно было много-много раз.

К концу третьей недели деньги как хуем смело, набирали мелочь на йогурты. Вот не было бы мисс Гловер, так с голодухи пришлось бы опять воровать идти да картошку фри на летних террасках Макдональдса подбирать. Ой, не этого я в жизни хотел.

Отец позвонил неожиданно, я уже и думать забыл о его существовании. Уверился: он в России, так как разругался с Уолтером и не вспомнил про меня, уезжая.

Я верил, что он может так поступить, так же как верил, что он без копейки в кармане сюда вернется и найдет меня где угодно, если только захочет.

Трубку я все-таки не сразу взял. В телефоне он у меня назывался «мудила» и, господи боже мой, таково было его истинное имя.

Трезвонила и трезвонила моя Nokia, а у меня в горле пересохло, и сердце билось часто-часто, трещоткой, детской заводной игрушкой, птахой, чем угодно чужим