сейчас особенное, нужно набраться терпения и еще немного подождать». Но, зная Матэ, он понимал, что эти слова сейчас ничего не изменят. Поэтому он молча выслушал Матэ и вымолвил:

— Я тебя понимаю...

Уходя, он хотел обнять Матэ, как делал это раньше, но Матэ каким-то неуловимым жестом отстранил его.

Матэ видел в окно, как Крюгер медленно шел к калитке. И вдруг ему стало стыдно за себя. Он подумал: «Ничего плохого Крюгер мне не сделал. Да и вообще ко всей этой истории он, собственно, не имеет никакого отношения...»

После визита Крюгера Матэ несколько успокоился. Постепенно, день за днем, он отходил все больше и больше, словно оттаивал после долгой заморозки. Теперь, замечая в саду скворца, он радовался, улыбкой отвечал, когда с ним здоровались знакомые.

А 20 октября 1956 года почтальон принес ему телеграмму:

«ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОГО ОКТЯБРЯ ДЕВЯТЬ УТРА ВЫЗЫВАЕТЕСЬ БУДАПЕШТ КОМИССИЮ ПАРТИЙНОГО КОНТРОЛЯ ЦК ПАРТИИ ПО ДЕЛУ ВАШЕЙ РЕАБИЛИТАЦИИ».

Однако выехать в Будапешт по этой телеграмме Матэ не удалось из-за октябрьских событий, которые стали для него новым испытанием на верность партии и собственным принципам.

С конца лета 1956 года Матэ каждое утро со все возрастающим беспокойством брал в руки газеты. Наскоро просматривая их, удивлялся, а иногда даже не верил своим глазам. Закончив смену, он внимательно перечитывал все статьи. Некоторые фразы перечитывал по нескольку раз, пытаясь вникнуть в их смысл, но тщетно. Порой его охватывало странное и вместе с тем страшное чувство, что он не понимает того, что творится не на шахте, и не в городе, а за их пределами, во всей стране.

24 октября шахтеры, как обычно, спустились в шахту и отработали смену, а на следующий день работа в шахте остановилась.

Придя на шахту, Матэ с удивлением увидел на здании шахтоуправления развевающиеся национальные флаги, с середины которых чья-то недобрая рука вырезала герб Венгерской Народной Республики. А вскоре на шахтный двор въехали грузовики с чужими, странно одетыми людьми. Приехавшие говорили зажигательные речи, говорили невразумительно, но дерзко, куда-то в спешке уезжали и снова возвращались. Краснолицые, словно взбодрили себя несколькими стаканами палинки, они говорили громко, стараясь перекричать друг друга. Грузовики мятежников разъезжали по всему поселку. Несколько молодых шахтеров, которые заглянули в кузова машин, крытых брезентом, увидели там оружие. Один из грузовиков сшиб дорожный знак и даже не остановился. Кое-кто из шахтеров пошел в город, чтобы узнать, что там делается, другие шли без любопытства, сами не зная зачем.

Когда Матэ увидел на стене одного здания контрреволюционный плакат, написанный с орфографическими ошибками, потом еще один, а затем свастику, нарисованную на заборе мелом, он сразу же пошел домой, заперся на ключ и начал настойчиво крутить ручку настройки старенького «телефункена». Всю ночь он жадно слушал радио, пытаясь что-либо понять, ловил и заграничные станции, которые был способен поймать дряхлый радиоприемник, но понял довольно мало. Проанализировав все увиденное и услышанное, он пришел к убеждению, что в стране начался контрреволюционный мятеж.

В тяжелых раздумьях и сомнениях прошел день. Матэ хотелось что-то делать. Желание активной деятельности, зародившись где-то в глубине души, росло с каждым часом. Его так и подмывало встать и пойти в райком партии, чтобы прямо сказать им: «Товарищи, я пришел к вам, чтобы помогать. Вы можете располагать мной. Я готов на все». Но мысль о том, что на него, как и прежде, недоверчиво покосятся, удерживала его от этого шага.

Поздно вечером кто-то громко застучал в калитку дома, где жил Матэ. Приоткрыв занавеску, Матэ посмотрел в окно. Это пришел Бочар, которого Матэ знал еще с того времени, как был секретарем райкома. Тогда Бочар работал в парткоме шахтоуправления. Жил он в шахтерском поселке, и, хотя ему не раз предлагали большую и лучшую квартиру в городе, он не согласился туда переезжать, чем завоевал у шахтеров особую симпатию.

После возвращения в поселок Матэ несколько раз видел Бочара, но поговорить по душам им не пришлось. Они только здоровались при встрече.

Матэ пошел открывать калитку.

— Я уезжаю, — коротко сказал Бочар, внимательно глядя на Матэ, словно стараясь угадать его мысли.

— Куда? — поинтересовался Матэ.

— Еду в обком партии. Быть может, я там понадоблюсь.

Матэ ничего не сказал Бочару. Несколько секунд он смотрел вслед удаляющемуся Бочару.

28 октября Матэ встал очень рано, на улице едва рассвело. Побрился и собрался так, словно отправлялся в дальний путь: надел два теплых свитера, шерстяные носки, сунул в карман табак и бумагу и пошел в город. Идти пришлось пешком, так как автобусы туда уже не ходили. Шел и думал: «Именно в такой день я предстану перед комитетом партийного контроля. Правда, сейчас я иду вовсе не туда, надеюсь, что и здесь, на месте, удастся все выяснить...»

В обкоме партии, куда пришел Матэ, его не донимали расспросами, во-первых, потому, что его здесь хорошо знали, а во-вторых, потому, что в те дни в обком приходили люди, которые хотели найти здесь защиту от всякой контрреволюционной нечисти, или те, кто просил немедленно дать им в руки оружие, чтобы сражаться против контрреволюции.

Матэ послали на третий этаж в угловую комнату к какому-то пожилому мужчине, вместе с которым он должен был наблюдать за площадью. Войдя в указанную комнату, он увидел у окна мужчину, который изучающе взглянул на него, однако от окна не отошел и автомата, который держал в руках, на подоконник не положил.

— Я Шимон Находилски, — представился мужчина. — Фамилия моя, наверное, несколько странно звучит для вас, зато в Европе интернационалисты меня хорошо знают...

Шимон мог часами не отходить от окна, сидеть или стоять не шевелясь, внимательно наблюдая за тем, что происходит на площади. Когда Матэ спрашивал его о чем-нибудь, Шимон делал вид, что не расслышал вопроса.

«Какой-то нелюдимый», — решил сначала Матэ.

У Шимона была привычка поминутно поправлять очки, словно они без этого вот-вот съехали бы у него с носа. Иногда, когда у окна дежурил Матэ, Шимон что-то рисовал на клочках бумаги. Глядя на Шимона, на его свесившуюся на грудь седую голову, морщинистую шею и гордый орлиный профиль, Матэ находил его поведение странным, а порою просто непонятным. Ночью старик начал кричать во сне, бредить. Матэ неподвижно сидел у окна, вглядываясь в ночную тьму. Он уже задремал, как вдруг услышал тихий плач, доносившийся из угла.

«Кто это плачет?» — подумал Матэ. Ведь, кроме них, в комнате никого не было. Да, это плакал старик Шимон.

Утром Матэ молча сдал пост у окна