вымыслов или же выбираю в нашем действительном мире ложные, призрачные сокровища, порождающие одно отвращение и неприятности. Что же тут удивительного, что, ведя себя так, как описано выше, я все время сам себя загонял в угол, да еще в такое долговое болото, что порою меня отчаяние брало.

Правда, сейчас я отлично вижу, что в сих случаях беды мои были скорее воображаемыми, нежели действительными, и что разорение, казавшееся окончательным, никогда не бывало столь страшным, никогда не терял я более семисот, в самом худшем случае — более восьмисот флоринов. А ведь и до того и после видывал я, как люди, располагая многими тысячами, хладнокровно разыгрывали банкротство. К тому же мои заимодавцы относились к числу не самых жестоких, скорее — к добродушнейшим и снисходительнейшим, пусть даже тот или иной из них порою приступал ко мне с гневом.

Так же верно и то, что если бы я следовал правилам своей жены, то не оказался бы в сем лабиринте. Однако же будь обстоятельства иными и будь по-иному устроена моя половина или если бы она наставляла меня иначе, т.е. предоставив мне свободу действий, или сумела бы каким-нибудь более мягким способом обуздать мое своеволие и мои склонности, — зашло ли тогда бы дело столь далеко — вот еще один... вопрос! Раз и навсегда поступить под ее начало было для меня невозможно. Но имей я побольше свободы (ибо силой настаивать на своем авторитете я никак не мог), я сумел бы больше посвятить себя делам, тратил бы на свою профессию больше пыла и старания, а вернее — все способности тела и души. Но поскольку ругань и ссоры смертельно мне надоели, а добиваться своего хитрыми уловками был я не способен, да и время на это требовалось, которое, по мне, не стоило таких трудов, — то я на все это рукой махнул.

Уже тогда умственные занятия были для меня намного привлекательнее. — А поскольку моя Дульсинея все равно всюду совала свой нос, бранила меня сплошь за все и никогда и ничем невозможно было ей угодить, то я становился все мрачнее и думал себе: «А поди-ка ты совсем к..! У меня есть дело, которое я полагаю бесконечно более важным». В этом я был, впрочем, тысячу раз не прав, ибо не принимал во внимание то, что в конце концов вся тяжесть земных забот падет на мужа и за волосы ухватит его, а не его жену. «Вот если бы, — думалось мне нередко, — была бы у меня такая жена, как у моего приятеля Н.». Вообще-то, он, не говоря худого, был таким же недотепой, как и я, и натворил бы уже уйму глупостей, не удерживай его умница его Дорхен самым милейшим образом, — и делая это так хитроумно и так скрытно, что ему и невдомек было, что не сам он себе хозяин и во всех делах господин. О, как мастерски умеет она приноравливаться к его настроениям и утихомиривать его как в добрых, так и в дурных поступках (ибо в веселье он удержу не знает, а попав в беду, воет, как старая баба, или норовит все вокруг переломать), так что меня часто изумляет, как слабая женщина способна взять такую власть над мужем и, делая вид, что поступает всецело по его воле, держит его в полном повиновении.

Однако же такой характер — весьма редкая птичка на сей земле, и блажен тот муж, которому досталось такое сокровище, если только он знает ему цену. И друг мой Н. ценит свое сокровище превыше всего, хотя и сам толком не знает — за что. Все-то в нем она нахваливает, а если что ей не по вкусу, — она только скажет с нежной улыбкою:

— Вот и ладно, а по мне, так было бы еще лучше сделать так или вот этак. Миленький! Ну, ради меня, сделай это вот так.

И ни разу не замечал я с ее стороны ни едкого словца, ни злого взгляда, обращенных к муженьку, и не знаю никого, кто слышал бы и видел от нее такое. Признаться, эта перепелочка вызывала подчас у меня зависть, а разница между нею и подругой моей по ложу наводила часто на меня что-то вроде тоски, хотя в глубине души я никогда не был так уж недоволен своим жребием, твердо веря в то, что добрый мой Отец небесный и в этом деле — почему бы и нет? — сделал за меня наилучший выбор! Без всякого сомнения, именно такая половина и никакая иная могла положить предел моей склонности ко всякого рода нелепостям. Такой грубиян в юбке мог показать мне все, что заслуживает осмеяния и осуждения, в любом моем слишком поспешном движении души, — подобно тому как лакедемонские рабы демонстрировали сыновьям своих господ порочность пьянства[312] in natura,[313] — и таким способом он изгонял одного беса при помощи другого.

Нужна непробиваемая копилка, которая уравновешивала бы мою щедрость и расточительность — к вящей пользе моей и к ее посрамлению, как сказано о том в пословице: «На всякого скрягу свой мот». Нужен судья и критик, который следил бы за каждым моим шагом, ежедневно указывая мне на мои промахи. Это побуждало бы меня самого, тоже ежедневно, следить за своими поступками, исследовать сердце свое, подвергать испытанию свои намерения и склонности — что в них истинно, а что ложно или дурно. Нужен такой наставник, который обрисовал бы мне все мои слабости самой черной краскою, там, где я полагал их если не снежно-белыми, то уж никак не темнее серых. Нужен мне такой лекарь, который не просто обнажал бы передо мною все мои пороки, но и преувеличивал бы их, и даже те из них, что не очень страшны, выдавал бы за такие, которые наводят ужас; который без устали, с солдатской прямотой, совал бы мне зловонные, едкие лекарства с такой силою, что небу жарко бы стало. Благодаря всему этому дошло бы до меня, что есть только один врач, который поможет мне, и лишь к нему надлежит прибегнуть, броситься на колени и умолять: «Господи! Тебе одному ведомы все прегрешения мои; прости и исцели все мои скрытые от меня пороки!» Нужна мне, наконец, и такая богомолка, которая молиться бы молилась, но между молитвами могла бы, если потребуется, заниматься делами; она научила бы меня... молиться, отбив у меня вместе с тем тяготение к неумеренной набожности.