я никогда не поступал несправедливо, если не считать того, что я никогда не позволял ей подчинить себя. Ни разу я не поднял на нее руку, а если она доводила меня до крайности, старался держаться подальше от нее. Всем сердцем желал я доставить ей любую возможную радость и принести ей все, что ее душе угодно. Однако что бы я ни делал, — все было не по ней, обязательно недоставало хоть малости. Поэтому кончилось тем, что я махнул рукой на все старания и поиски. Но и тут не угодил.

И со своими детьми не поступал я несправедливо, если не считать того, что не накопил для них сокровищ или хотя бы не сберег получше своих денежек. В первые годы семейной жизни я взялся было за суровое воспитание. Но после того как умерли оба мои первенца, я принялся корить себя за то, что был к ним слишком строг, тогда как в душе нежно их любил. После этого я сделался слишком мягким к тем детям, которые остались, оберегал их и от труда и от колотушек, старался почаще чем-нибудь радовать их и давал им все, что только было в моих силах, — до тех пор, пока не стал замечать, что недовольство жены по этому поводу имеет свои основания. Потому что мои парни вымахали тем временем почти с меня ростом, и требовалось уже избрать иной способ, чтобы сберечь хоть малую толику моего авторитета. Однако дудеть на жениной шарманке я считал неподобающим. Не пристало мне часами ругаться да изливать жалобы, не пристало допекать их бесконечными наставлениями и проповедями, выполнимыми и невыполнимыми. Если бы я стал допускать это, то последствия такого воспитания были бы яснее ясного: кончится тем, что они и вовсе ничего делать не станут и на все наплюют, дурь всегда переходит в зло, и молодой конек пойдет брыкаться напропалую.

По этой причине я ограничился тем, что стал извещать их о своем мнении в нескольких словах, но произнесенных серьезным тоном. Однако никогда не делал этого раньше времени и совсем не цеплялся к мелочам. Не раз и не два я составлял в душе длинную проповедь, но всякий раз у меня хватало ума вовремя проглотить ее, так как при ближайшем рассмотрении дело выглядело не столь плохо, как мне сперва казалось, когда я был в раздражении. Вообще, я нахожу, что сдержанность и доброжелательная мягкость действуют чаще всего, хотя и не всегда, лучше, чем суровость и окрик.

Уже замечаю, однако, что начал расписывать свои добродетели — значит, как раз теперь самое время поведать о своих промахах. Повторяю еще раз, что в эти поздние годы мне захотелось, елико возможно, поуспокоиться. Мою откровенную исповедь может здесь прочесть всякий любитель чтения, и он с большой достоверностью сумеет сделать из нее вывод о моем характере. Давно уже силился я исследовать себя самого и полагаю, что отчасти изучил себя неплохо, — жена моя послужила в этом отличным подспорьем, — отчасти же остаюсь я сам для себя все еще удивительной загадкою: много искренности в чувствах; доброжелательное сердце, склонное к справедливости и добру; великая благодарность и участливость ко всему в мире сем, что физически и нравственно прекрасно;[316] великая печаль при виде всяческой несправедливости, горя и нищеты или при слухах об оных; наконец, великое душевное желание, чтобы прежде всего другим было хорошо. Все это, как мне кажется, я действительно за собою числю. Но рядом с этим: причуды сердца — и немалые; один на другом воздушные замки, райские сады — одним словом, разные химеры, которые я все еще с тайным удовольствием пестую в старой своей башке, что, наверное, никому другому, кроме меня, и в голову бы не взбрело. — А теперь еще вот о чем —

LXXX

О НЫНЕШНЕМ СОСТОЯНИИ МОЕЙ ДУШИ. ITEM[317] О МОИХ ДЕТЯХ

И об этом также я считаю необходимым сообщить чистую правду, что бы там ни думали современники мои и потомки.

По-прежнему я стараюсь убедить себя, что все мои фантастические вымыслы по сути дела совершенно безгрешны, поскольку — безвредны. И уж, конечно, вреда ими я ни одной живой душе не нанес. Да и заслуживает ли вообще упрямая приверженность разным любимым мечтаниям той черной краски, которой готовы вымазать ее ничтоже сумняшеся строгие блюстители нравов, — право, не знаю. И добрый мой небесный Отец так ли смотрит на мои причуды, как взглянули бы на них люди, если бы пред их глазами и при свете дня раскрыл бы я свое сердце, — позволю себе усомниться в этом. Ибо уж кому другому, а ему то доподлинно известно, что я за фрукт. Но и то сказать, ведь я же все время стараюсь стать немножко лучше или хотя бы чуть менее дурным.

Например, если я, проходя своей привычной дорогой и по-прежнему иногда втайне мечтая повстречать наяву одно из созданий своей фантазии, приближаюсь к тому месту, где мог бы повстречать его, — и никого нет, — как я радуюсь этому! А ведь я ожидал-таки увидеть его. Как в этом разобраться? Знает Бог, но не я. Одно мне известно, что я должен благодарить Его за то, что по Его воле создание это ушло с моего пути.

Но однажды такое создание моего воображения действительно обнаружилось, и притом без всяких усилий с моей стороны, в точности на том самом месте, где я его мысленно помещал. О, небо! как я перепугался! Я приблизился к нему, а мороз так и продирал меня по коже. К счастью или к несчастью, поблизости оказались двое сорванцов, которые сперва принялись хихикать, а потом стали покатываться со смеху. Не будь этого, и по сей день не могу сказать, что приключилось бы со мною. Я поплелся восвояси, как побитый пес. Сорванцы свистели мне вслед, пока могли меня видеть. Я весь кипел от ярости. Против кого? А против себя же самого. И посылал свою чувственность прямиком к ч... и к его бабушке в виде новогоднего подарка. В тот миг я был готов отрезать себе ухо за это распроклятое происшествие.

Скоро я услыхал, что уже слыву большим бесстыдником, и всякая промашка отныне старательно записывается на мой счет, а те сорванцы разнесли повсюду весть о том, что они застукали меня там-то и там-то. Со всех сторон поползли сплетни. Недруги мои ликовали. А друзья мне об этом доносили.