Стоян: " У меня золотая медаль…"

Отец: "У нас их две, но твоя свежее…(пауза). Я имею в виду память».

Стоян: "Но ты — профессор, а я окончил только одри… одре… нет. эту орденатуру.

Впрочем, ордена у меня тоже нет".

Отец: "Спасибо. Тогда, я думаю, это был Крон.

Но тебе это не грозит. Крон делал это только с младенцами, а ты уже вышел… Нет, вышел Юра, а ты — здесь.

Стоян: "Так это меня, так это я — второй мальчик?"

Отец: " Ну да!"

Стоян: "Я догадывался, что ты склонен меня идеализировать, но не до такой же степени!"

Раздался звук отодвигаемого стула.

Отец: "Мне кажется, теперь, когда поставлены все точки над i…Ты не имеешь ничего против этого?»

Стоян: "Против чего? "

Отец: " Я имею виду кириллицу".

Стоян (по слогам): " И ме-фо-ди-е вицу! Нет! Не имею".

Отец: "Тогда пойдем спать. Я к Юлику. А ты оставайся здесь, как говорил Сурэн."

Я взлетел по лестнице наверх и юркнул в постель. Поймал себя на этом слове и фыркнул: " Юра — юркнул." Но тут же зажал себе рот. Впрочем, напрасно. Отец вошел в комнату намного позже меня, сел на вторую кровать, придвинутую к моей, и зажег настольную лампу.

Судя по звукам, он успел снять и забросить на спинку кровати свою одежду, когда послышалось шлепанье босых ног, и раздался голос Стояна.

— Рома, можно я с вами? Не могу там один.

— Ну! Подвинь Юрку на середину и ложись.

Я не стал дожидаться, когда меня будут двигать, и перекатился сам.

Стоян нащупал рукой свободный край и рухнул.

— Ром! Свет выключи!

Отец щелкнул выключателем и направился к окну открывать фрамугу.

Спать в коньячно-водочных ароматах с моим-то носом?!

Воспользовавшись моментом, я скатился с кровати на пол и выполз на лестницу.

Спать я устроился на веранде, уверенный, что исчезновение "одного из мальчиков" отец до утра не заметит.

Проснулся я поздно.

Открыл глаза и сразу увидел папу, который стоял застегнутый на все пуговицы и почему-то с мокрыми волосами.

— Гм… Доброе утро.

— Доброе утро, па.

— А когда это вы со Стояном поменялись местами?

— Не помню. Спроси у него. А можно мне еще полежать?

— Лежи… лежи…

Я повернулся лицом к стене.

Отец подошел к столу, что-то звякнуло, а потом легкие папины шаги послышались за дверью.

Если бы отец велел мне вставать, я бы точно повалялся с полчасика. А сейчас мне, наоборот, захотелось подняться. Назло себе я полежал несколько минут, спустил ноги на пол, вспомнил, что оставил одежду наверху и опять залез под одеяло. Мало ли на что нарвешься, если заявишься непрошеным. Как говорится, не буди лихо, пока оно тихо.

Я имею в виду Стойко.

Спать я, вроде бы, не хотел, но когда закрыл глаза, мысли мои стали путаться. Они походили на клубки разноцветной пряжи в плетеной корзинке моей кузины Марго.

Когда я пробовал закончить какую-нибудь мысль, она, как нитка, цеплялась за другую, безнадежно путалась и схватывалась узелками.

О чем я думал ночью, когда топал вверх по лестнице? Ну что у меня за память! Вот у Гени память! Он целую книгу о Древнем Востоке написал. Восемьсот страниц. А я прочитал ее, как Писюк, который шрифт текста на дискете не понимает. Вообще живу, как амнезированный.

Папа все время спрашивает: "Ты помнишь маму, ты помнишь?"

Я повернулся на другой бок и вдруг заплакал. Отчего? Не знаю. Все так странно было в эту ночь. Стоян и дядя Сурэн плакали от детских обид. Папа чего-то боялся, а потом был пьяным и болтал какие-то глупости.

И почему Илья сказал в Миатиде:

— С папой хорошо, а с мамой было бы лучше.

Откуда мне знать, как было бы!

До- ста- ло! Поплыл! ДО-МИ-СОЛЬ! Нет" ДОСТАЛЬ! Позади меня с грозно поднятой дирижерской полочкой стоит Аза Марковна Досталь!

— Мещерский, опять не в ноту со всеми!

И толкает меня палочкой!

Ужасная палочка… дрянь… палка какая-то!

Вижу лист нотной тетрадки и на нем… хвостатые ноты на английском языке!

O, my papa

To me he was so wonderful

O, my papa

To me he was so good.

No one could be

So gentle and so lovable

O, my papa,

He always understood…

НЕ НАДО МЕНЯ ТРОГАТЬ!

ЭТО Я КРИЧУ!

Я ПЕРВЫЙ РАЗ КРИЧУ " МАМА"!

Открываю глаза. Надо мной склонился Стоян с красными, как

у кролика глазами.

— Старик, — просительно говорит он, держа в охапке мою одежду. — Махнемся не глядя.

Цепная реакция

Наконец в последних числах января грянули морозы, а с ним пришли снегопады и метели. И хотя в тот злополучный день я не только прослушал прогноз погоды по "Эху", но и посмотрел на термометр за окном своей комнаты, все равно помчался в школу, как всегда, без ненавистного шарфа. Я не переношу, если что нибудь сжимает мне шею, и потому никогда не застегиваю верхних пуговиц на рубашках, а шарф, который заставляет меня носить отец, постоянно стаскиваю с себя на улице и запихиваю в рюкзак. Стоян, кстати, тоже не любит тугие воротники, а галстуки называет удавками. А вот у отца все пуговицы застегнуты и коллекция шарфов, начало которой было положено еще в студенческие годы, в шкафу не скучает. Зато шапок он не носит. Я в этом году тоже попытался пофорсить без шапки, но такую взбучку получил, что теперь натягиваю ее до самых плеч. И все, видите ли, из-за того, что у меня "гланды", и я болел фолликулярной ангиной! Болел! Один раз! В пятом классе! Правда, долго…

Увидав, что на улице мороз под двадцать, а мой шарф мирно дремлет на вешалке, отец рассвирепел и принес его в школу.

Там он остановил какого-то дебила и попросил его позвать меня. Дебил вместо того, чтобы просто сказать: "Мещерский, тебя ждут внизу", провозгласил:

— Мещерскому отец шарфик принес!

Я уже тогда почувствовал, что добром это не окончится.

Итак, я рванул с четвертого этажа вниз, а за мной с визгом посыпались по лестнице все наши гусыни во главе с Алиской. Отец и Стоян пользуются у нее "умопомрачительным успехом" в прямом смысле этих слов.

Это была картина!

Суровый двухметровый отец, задрапированный роскошным канадским шарфом, без слов протянул мне нечто весьма напоминающее ошейник для комнатной собачки.

— Спасибо, па! Ты прямо как МЧС! — развязно продекламировал я, вполне сознавая, что это юмор