Отчаяние и уныние были повсеместными. Генерал Буллер, временно командовавший 4-й дивизией, высказал общее мнение генералов о том, что «настоящее англо-французских союзников неопределенно, а будущее – мрачно». Лэси Ивэнс посоветовал Раглану отказаться от осады города и эвакуировать армию из Крыма. Многие офицеры подумывали о том, чтобы отказаться от службы и уехать по домам, а некоторые так и сделали. 11 ноября полковник Пейджет оставил командование 4-м драгунским полком и на пароходе отправился к молодой жене, на которой женился всего за несколько дней до начала кампании. Не многие обвиняли его[21].

Лейтенант Ричардс писал матери: «Мы все очень устали от этого бардака, который почему-то называют осадой».

От злости и отчаяния каждый обвинял в своих бедах каждого. Чего можно было ожидать от армии, которой командуют такие генералы и такой штаб? Джон Бэргойн был «пьяницей», герцог Кембриджский – «безмозглым безумцем», Колин Кемпбелл «слишком суетлив». Такое же мнение сложилось о Джордже Брауне, который, помимо прочего, «был самым большим дураком во всей армии». Последнее определение он разделял с генералом Бентинком. Что касается штабных офицеров Раглана, все они были ленивыми идиотами, которые «не пожелали оторваться от позднего завтрака во время битвы за Инкерман».

Как это часто случается, после окончания битвы на генералов посыпался поток обвинений за их поведение. В первую очередь, их обвиняли в том, что в районе Инкермана противнику удалось застать англичан врасплох, за то, что там не было построено никаких оборонительных укреплений, за исключением недостроенной позиции артиллерийской батареи, на которой оказалось всего две пушки, и нескольких стен, за которыми должны были укрыться пикеты. О необходимости усилить систему обороны предупреждал едва ли не каждый офицер в армии, но генерал Бэргойн игнорировал эти предложения. Еще более странным казалось то, что после того, как 26 октября войска полковника Федорова атаковали позиции 2-й дивизии, всем генералам было известно, где русские намерены сосредоточить основные усилия. Но никто, тем не менее, не был готов отразить новое наступление противника. Артиллерийский офицер писал: «Этот старый осел Раглан (никто в армии уже не сомневается, что он заслужил это прозвище) решил, что, попробовав один раз, русские не станут наступать снова. Инженеры советовали ему усилить оборону, но всезнайка лорд, видимо снова впав в детство, отмахнулся от них: «Ерунда, они не осмелятся напасть снова».

Раглана собирались произвести в фельдмаршалы. Некоторые офицеры сомневались в том, успели ли его вообще вовремя разбудить к битве. Другие, пытаясь быть объективными, выражали сомнение, что кто-либо вообще был способен руководить войсками в таком тумане.

Нападки на командующего продолжались. Иногда они были безосновательны и противоречивы, иногда просто злобны. Молодые офицеры, чьими горькими упреками пестрели газеты, обвиняя командующего и армейскую систему, просто не способны были реально оценить ситуацию из-за своего крайне ограниченного опыта. Им были неведомы сомнения командующего, сложности отношений с французскими союзниками, титанические усилия, предпринятые с целью избежать зимней кампании. Они считали, что старый лорд почивает на лаврах прошлой славы в своем удобном доме, окруженный толпой слуг и прихлебателей из штаба. Ими был создан портрет самовлюбленного надменного аристократа, недалекого и упрямого, который вначале был воспринят как карикатура. Но постепенно среди англичан сложился именно такой образ командующего крымской армией.

В эти ранние ноябрьские дни, когда к злости и разочарованию, во власти которых находилась британская армия, добавились новые упреки переживших сражение при Инкермане, когда погода портилась с каждым днем, а грохот осадных орудий становился все слабее, иногда замолкая совсем, война шла своим чередом.

13 ноября полковник Белл записал в дневнике: «Люди проводят в траншеях, в воде и грязи, по 24 часа. В палатках, куда они возвращаются, ничем не лучше. Часто у них нет даже прутика, чтобы сварить кусок солонины. Рационы скудны из-за трудностей с транспортом. Все безрадостно».

На следующий день, словно природа захотела посмеяться над людьми и еще больше усугубить их страдания, произошло очередное несчастье.

Предыдущая ночь была холодной и сырой. Но около пяти часов утра безостановочно ливший дождь неожиданно прекратился. Стоя возле палатки, казначей Диксон подумал, что никогда не видел такого прекрасного утра. «Потеплело. На небе сияли звезды и светила луна. Вскоре над рекой, над кроваво-красными облаками встало солнце». Но через полчаса дождь полил с новой силой. К шести утра шум дождя стали перекрывать порывы ураганного ветра и хлопанье брезента палаток. Неожиданно послышался ужасающий свист и треск, и палатки буквально оторвало от земли. Они летали в воздухе, похожие на листки бумаги. Камни катились по земле и сносили все на своем пути, калечили людей, рвали брезент, разбивали стекло. Тяжелые ядра гоняло по земле, как крикетные шары. Ураган переворачивал повозки и волочил волов, как котят. Ветер переломал колья и сорвал госпитальные палатки. Больные остались лежать под открытым небом, пытаясь спастись от холода и дождя под грязными одеялами. Чтобы их не унесло ураганом, солдаты привязывали себя друг к другу, прятались за стенами и в ямах. В Балаклаве по улицам катались вырванные с корнем стволы деревьев. Часть крыши дома, где располагался Раглан, была оторвана и унесена порывом ветра прочь.

Случались и забавные происшествия. Доктор Робинсон, ослабевший от расстройства желудка, отправился спать в нижнем белье, поскольку грязный мундир отдал в стирку. В это время ветром сдуло его палатку, а самого доктора, похожего на огромную бабочку, носило по лагерю в подштанниках и одеяле. К счастью, вскоре слуге удалось поймать его и швырнуть под защиту стены, прямо в грязную холодную лужу. Гардемарин Вуд из бригады морской пехоты, как и доктор мучимый диареей, пытался ползком добраться под защиту небольшой каменной стены, у которой хранились ящики с порохом. Но ветер несколько раз сдувал его, пока лейтенант и два матроса волоком не доставили гардемарина в убежище. Когда все четверо спрятались за стеной, мимо них стали пролетать различные предметы военного быта, в том числе два полковых барабана, которые с ужасающим грохотом бились друг о друга.

В палатке генерала Буллера обломился столб, и он оказался в западне, как «крыса в крысоловке». Генерал чувствовал себя настолько беспомощным и несчастным, что бессильно опустился на грязную насыпь для защиты от ветра лошадей. Адъютант тщетно пытался заставить Буллера пройти в расположенный рядом старый полуразрушенный дом. Остальные старшие офицеры были одинаково возмущены непогодой. Джордж Браун вел себя так, будто природа смертельно его оскорбила. Генерал Эсткорт с уязвленным выражением лица боролся с пытавшейся улететь палаткой. Ему помогал капитан Четвуд в нижнем белье и рубашке. На бравом капитане красовалась по ошибке надетая фуражка сержанта.