далеко по узкому ущелью. И незаметно шли мы все дальше, так что и музыка уже была едва слышна. Я не могу припомнить как начался наш странный разговор. Самое странное, что он мне тогда не показался странным. Мне уже не раз делали, как говорится, «предложение». Еще того чаще слышала я «объяснение в любви». Но тут не было ни «предложения», ни «объяснения»: мы, и главное, оба – вдруг стали разговаривать так, как будто давно уже было решено, что мы женимся, и что это будет хорошо. Начал, дал тон этот, очень простой, он, конечно, а я так для себя незаметно и естественно в этот тон вошла, как будто ничего неожиданного и не случилось».

Родные Зинаиды всерьез ее сообщение о предложении Мережковского не восприняли, но она, рассердившись, в долгие разговоры вступать не стала.

На другой день все продолжалось, как и раньше – прогулки в парке, разговоры… Мережковский рассказывал о своей семье, приходил к Гиппиусам в гости. Но «никакого “объявления” о нашей будущей свадьбе не было, но как-то это, должно быть, зналось…»

Лето подходило к концу, было условлено, что Дмитрий поедет в Петербург, чтобы переговорить с отцом, снять квартиру, а венчаться решили в январе.

Самое трудное было уговорить отца выделить деньги на содержание молодой семьи. Мать Мережковского взяла на себя эту миссию, утешая сына тем, что «дело выйдет».

Дмитрий Сергеевич приехал за невестой в Тифлис раньше времени. Стоит упомянуть, что вкусы и пристрастия будущих супругов были очень разными. Зинаида любила музыку, которую Мережковский не ценил и не понимал. «В этот период мы с Д.С. ссорились, хотя не так, как в дни первого знакомства и в первый год после свадьбы, но все же часто. У обоих был характер по-молодому неуступчивый, у меня в особенности».

Венчание решили провести без пышноты – «без всяких белых платьев и вуалей». Оно состоялось 8 января (1889 г.). Одним шафером был кузен Вася, который только что перешел в восьмой класс. Вторым шафером – его товарищ.

«Утро было солнечное и холодное. Мы отправились с мамой в Михайловскую церковь, близкую, как на прогулку: на мне был костюм темно-стального цвета, такая же маленькая шляпа на розовой подкладке. Дорогой мама говорила мне взволнованно: “Ты родилась восьмого, в день Михаила Архангела, с первым ударом соборного колокола в Михайловском соборе. Вот теперь и венчаться идешь 8-го, и в церковь Михаила Архангела”.

Но я была не то в спокойствии, не то в отупении: мне казалось, что это не очень серьезно. В церкви (холодной) мы нашли наших шаферов, свидетелей и двух теток – жену (и ее сестру) покойного дяди. Свидетели были их знакомые, какие-то адвокаты. Нашли мы и жениха. Он был в сюртуке и в так называемой “николаевской” шинели, – их тогда много носили – с пелериной и бобровым воротником. Она была петербургская – пригодилась и для суровой тифлисской зимы. В шинели венчаться было, однако, нельзя, и он ее снял. Говорил потом, что не почувствовал холода, ведь все это продолжалось так недолго. Еще бы, ведь не было ни певчих, ни даже, кажется, диакона, и знаменитое “жена да боится своего мужа” прошло совершенно незаметно. Постороннего народа почти не было, зато были яркие и длинные солнечные лучи верхних окон – на всю церковь. На розовую подстилку мы вступили вместе и – осторожно: ведь не в белых туфельках, – с улицы, а это все идет после священнику. Как не похоже было это венчанье на толстовское, которое он описал в “Анне Карениной” – свадьба Китти!»

Дальше все было как-то буднично и обыкновенно, по словам Гиппиус. Пешком отправились домой, позавтракали «обыкновенным завтраком», молодые читали в комнате Зинаиды книгу, затем – обедали. Дальше следует ситуация, почти анекдотическая.

«Вечером, к чаю, зашла случайно бывшая моя гувернантка-француженка. Можно себе представить, что она чуть со стула не упала от неожиданности, когда мама, разливая чай, заметила мельком: “А Зина сегодня замуж вышла”.

Д.С. ушел к себе в гостиницу довольно рано, а я легла спать и забыла, что замужем. Да так забыла, что на другое утро едва вспомнила, когда мама, через дверь, мне крикнула: “Ты еще спишь, а уж муж пришел! Вставай!”

Муж? Какое удивленье!».

Молодых ждал Петербург, и они отправились по Военно-Грузинской дороге до Владикавказа на санях. В город приехали поздно и, переночевав в гостинице, на другой день сели в «обыкновенный поезд» до Москвы.

Сделали необходимый визит родственникам, во время которого бабушка, узнав, что невеста «венчалась без белого платья, без флердоранжа и что после венчанья не было традиционного молебна», пришла почти в гнев.

Не задерживаясь в Москве, тем же вечером молодые уехали с почтовым поездом в Петербург.

Здесь молодой жене Мережковского только предстояло познакомиться с городом и его культурной, художественной и литературной жизнью.

У них была квартира на Верейской улице в доме, который Гиппиус охарактеризовала как «не дурной» и «не старый». Единственное, что было неудобным – его местоположение. Он был далеко от центра.

«Было тепло, уютно, потрескивали в каждой комнате печки. <…> Д.С. был очень горд своим устройством (воображаю, как бы он справился без матери) и доволен, что все это мне нравится. Ведь он даже добыл откуда-то рояль (он знал, что я привыкла играть) – должно быть, мать отдала свой. Он был не новый, но хороший, длинный», – отмечала Гиппиус.

Жизнь налаживалась…

«И началась наша новая жизнь в Петербурге, особенно новая для меня, все с новыми и новыми лицами, в новом кругу интересов. И все менялось с удивительной быстротой».

Дмитрий Сергеевич познакомил Зинаиду с редакцией «Северного Вестника», где печатался, бывали они на литературных вечерах.

«Куда только не возил меня Д.С., кого только не показывал! Очень было интересно, только очень уж много разнообразных кругов».

Одновременно Зинаида Гиппиус начинает понимать различие их характеров и пристрастий.

«Глядя на нас с Д.С., – более извне, конечно, – трудно было бы сказать, что у меня фон души (если можно так выразиться) – темнее, у него – светлее. А это было именно так. И с годами даже подчеркнулось, хотя другим он, с годами, казался, подчас, даже угрюмым, а я жизнерадостной. Но это кстати, вернемся к Дмитрию в 23 года.

Живой интерес ко всем религиям, к буддизму, пантеизму, к их истории, ко всем церквам, христианским и не христианским равно. Полное равнодушие ко всякой обрядности (отсутствие известных традиций в