семье сказалось). Когда я в первую нашу Пасху захотела идти к заутрене, он удивился: «Зачем? Интереснее поездить по городу, в эту ночь он красив». <…> Замечу здесь еще одно, и коренное, различие наших натур. Говорю о своей – чтобы лучше оттенить его. У него – медленный и постоянный рост, в одном и том же направлении, но смена как бы фаз, изменение (без измены). У меня – остается раз данное, все равно какое, но то же. Бутон может распуститься, но это тот же самый цветок, к нему ничего нового не прибавляется. Росту предела или ограничения мы не можем видеть (кроме смерти, если дело идет о человеке). А распускающемуся цветку этот предел виден, знаем заранее. Раскрытие цветка может идти быстрее, чем сменяются фазы растущего стебля (или дерева). Но по существу все остается то же.

Однако оттого и случалось мне как бы опережать какую-нибудь идею Д.С. Я ее высказывала раньше, чем она же должна была ему встретиться на его пути. В большинстве случаев он ее тотчас же подхватывал (так как она, в сущности, была его же) <…> Потому что – это необходимо прибавить – разница наших натур была не такого рода, при каком они друг друга уничтожают, а, напротив, могут, и находят, между собою известную гармонию. Мы оба это знали, но не любили разбираться во взаимной психологии».

Весной супруги планировали поехать в Крым. Квартиру для будущей зимы они нашли в доме на углу Литейного и Пантелеймоновской, который носил название «дом Мурузи». Квартира была на пятом этаже и просторнее Верейской. В этом доме они потом жили много лет. В Подмосковье они сняли дачу на лето и двинулись – в Крым! В Алупку.

«Дмитрий, в этих любимых местах, немножко прояснился. Особые крымские запахи, лаврами и розами, обоим нам знакомые, особенно ему милые… Он показывал мне Алупкинский дворец, где мальчиком целовал руку современнице Пушкина. Тихие руины Ореанды, и там, на высоте, белая колоннада, и сохранившаяся надпись на одной из колонн (почему-то прелестная):

Здесь луной и морем любовалась

Герцогиня Белая Сирень…

Трудно было нам, среди всего этого, да и по молодости лет, думать о смерти. Но мы думали, только как-то светло, о светлой, а не темной смерти».

Из Крыма они уехали в Боржоми, потом на снятую под Москвой дачу.

Осенью возвратились в Санкт-Петербург. В новый дом. Постепенно начинают публиковать и Гиппиус. Ее первый рассказ был напечатан в «Вестнике Европы».

«Пишу я об этом вот почему: наш более чем скромный бюджет пополнялся все-таки отдельными работами Д.С. в разных местах: в “Северном вестнике”, в “Вестнике иностранной литературы”. Были, кроме того его поэмы… Когда же он принялся за “Юлиана” – все это кончилось, и наступила моя очередь. Тут-то я и принялась, как умела, за свои романы: главным образом – у Шеллера-Михайлова, в “Живописном обозрении”, и у Гайдебурова (“Наблюдатель”). Особенно мил был Шеллер, все мое принимавший и плативший недурной гонорар. Романов этих я не помню, – даже заглавий, кроме одного, называвшегося – “Мелкие волны”. Что это были за “волны” – не имею никакого понятия, и за них не отвечаю. Но мы оба радовались необходимому пополненью нашего “бюджета”, и необходимая Д.С. свобода для “Юлиана” этим достигалась».

Мешается, сливается

Действительность и сон,

Все ниже опускается

Зловещий небосклон —

И я иду и падаю,

Покорствуя судьбе,

С неведомой отрадою

И мыслью – о тебе.

Люблю недостижимое,

Чего, быть может, нет…

Дитя мое любимое,

Единственный мой свет!

Твое дыханье нежное

Я чувствую во сне,

И покрывало снежное

Легко и сладко мне.

Я знаю, близко вечное,

Я слышу, стынет кровь…

Молчанье бесконечное…

И сумрак… И любовь.

Снова были старые-новые знакомства. Литературная среда, где вращались Мережковские, сосредотачивалась не только вокруг «Северного вестника», в нее входили и более широкие круги молодых поэтов, профессуры, литераторы прошлого времени. Среди новых знакомств есть одно – очень показательное. Оно как предвестник того дела, которому будут преданы Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. Построение отношений не на основе низменного Эроса, а Эроса преображающего…

Зинаида Николаевна познакомилась с поэтом Николаем Минским, который в нее влюбился. Это чувство нашло в ее душе отклик. Но границ оно не переходило: она доверяла ему как другу. Гиппиус хотела играть с огнем, не сгорая… Ведь говорила же когда-то: «Мне нужно то, чего на свете – нет». Минский ее пытался понять и принять, но игра или условия, предложенные Зинаидой Гиппиус, ему до конца не подходили…

Н. Минский – З. Гиппиус

9 марта 1891. Петербург

<…> Я страданий хочу, а не счастья. Я хочу перегореть, переродиться в очищающем огне неразделенной любви. Я хочу проводить бессонные ночи один, изнемогая от внутренней муки, чтобы искупить и смыть с души своей позор и грязь прошлого… <…> Отныне все мои слова и мысли, чувства и поступки посвящены Вам, и поэтому все они <?> должны быть чисты и прекрасны и достойны Вас. Что было бы со мною, если бы Вы когда-нибудь полюбили меня? Но Вы сказали, что это невозможно, и я верю Вам.

Она дает ему читать свои дневники, он же сравнивает ее с дорогим и светлым домом. И признается, что «а ведь Вы мне ближе, в миллиарды раз ближе и дороже меня самого». Его любовь требует выхода, человеческого участия. Она разгораетя тем сильнее, чем объект воздыхания пытается сразу обозначить в союзе свое первенство и власть.

Н. Минский – З. Гиппиус

5 марта 1891. Петербург

Удивительные дни! Вчерашняя ночь никогда не забудется мною. Великая сила любви увлекла, зажгла меня, как еще ни разу за все это чудное время. Я стоял один среди комнаты, ощущая в своей груди присутствие бесконечной живой силы и удивляясь контрасту между спокойной будничной обстановкой вокруг меня и тем, что совершается во мне.

Но с Зинаидой Гиппиус ничего похожего не происходило. Ничто земное ей было не нужно. Только игра теней и отблеск чувств. Позже она обозначит свое кредо так:

Мне мило отвлеченное:

Им жизнь я создаю…

Я все уединенное,

Неявное