Впрочем, царица была уверена, что верит в возвращение царя и её сын Телемак. Он много раз говорил, что скорее всего ожидание уже бесполезно и надо смириться с неизбежным, но она видела: сын просто пытается подавить в своей душе отчаяние — не зная отца, по сути, и не видав его, юноша любил Одиссея всеми силами души. Кроме того, будучи воспитан матерью, чувствуя и понимая её состояние, он отлично знал, что для неё вера в возвращение Одиссея — смысл жизни, единственное, ради чего она дышала, думала, ходила по земле. Телемак вырос, Пенелопа исполнила свой долг матери, и теперь она жила лишь мыслью о встрече с мужем.

— Доброе утро, тополь! — проговорила женщина, садясь на постели и поднимая руки, чтобы коснуться тёмных, чуть шершавых листьев. — Что же ты не прячешь меня от солнца? Я бы ещё поспала!

Она шутила. Спать было уже некогда — давно настало утро и нужно было приниматься за домашнюю работу, которой с появлением в доме толпы незваных гостей стало куда больше...

Опираясь босыми ногами на толстые ветви развилки, царица спустилась со своего ложа.

За распахнутыми ставнями её окна открывался небольшой сад, где двое рабов, катая на тележке большую дубовую бочку, старательно поливали кусты шиповника и невысокие деревца слив, покрытые цветами и ещё мелкими, зелёными ягодами. Один черпал воду из бочки деревянным ковшом, другой осторожно рыхлил увлажнённую землю небольшими деревянными вилами.

По дорожке между сливами шла, раскачивая крутыми бёдрами, молодая рабыня по имени Меланто, неся на плече корзину, полную яиц. Как видно, она дочиста обобрала курятник и спешила угостить завтраком женихов своей госпожи... Наряд на ней был такой, будто она собиралась пойти на праздник, а не заняться ежедневной работой. Малиновый, с жёлтой отделкой хитон, едва прикрывавший колени, вместо пояса подвязанный половинкой жёлто-красного платка. Вторая половинка украшала чёрные вьющиеся волосы рабыни, подстриженные на уровне плеч.

Меланто любовничала с Алкиноем, самым упрямым и нахальным из женихов Пенелопы, по его желанию прислуживала всем прочим женихам, стараясь всячески им угодить, и не скрывала от царицы своей симпатии к тем, кого Пенелопа ненавидела и мечтала изгнать из дворца своего мужа. Она, вероятно, доносила Алкиною и его приятелям, о чём говорит царица с верными ей рабами, скорее всего пыталась подслушивать те разговоры, которые от неё скрывали, а потому Пенелопа запретила ей в последнее время входить в свои покои.

Царице было что скрывать. На подставке, возле самого окна, возвышался ткацкий станок, на котором, до половины скрывая основу, пестрело покрывало. Над этим покрывалом она трудилась уже чуть не полгода, изо дня в день создавая прекрасные, будто живые картинки, изображая жизнь мужа, о которой знала только по рассказам. И из ночи в ночь почти вся дневная работа исчезала... Пенелопа говорила, что это ночные духи распускают нити... Не раз и не два присланные разгневанными женихами женщины, которым царица позволяла входить в свои покои, тщательно осматривали станок, но на безупречно натянутых нитях основы не было видно следов челнока, будто ткань действительно доходила лишь до того места, где заканчивалась сцена проводов Одиссея на войну. И клубки были ровные, аккуратные, точно новенькие. Да, сообщали посланные женихами рабыни и местные селянки, их добровольные наложницы, да, тут дело нечисто — человеку вряд ли удалось бы так идеально распустить готовую ткань, не потревожив основы.

Между тем сотканный рисунок распускала сама Пенелопа и верная старая рабыня, кормилица Одиссея, Эвриклея. Эта шестидесятипятилетняя старушка, с круглым и румяным, как яблоко, очень добродушным лицом, в юности была искуснейшей на всей Итаке ткачихой, которую по мастерству сравнивали с легендарной Арахной[26]. К счастью, теперь об этом все забыли. Именно Эвриклея научила Пенелопу, как снимать нити со станка и скручивать в идеально ровные клубки, оставляя основу невозмутимо нетронутой. Они работали вдвоём, не зажигая светильника, вслепую, чтобы свет в окне царицы ни у кого не вызвал подозрений. Работали молча, зная что Меланто или кто-нибудь из других рабынь, принявших сторону женихов, обязательно подслушивает под дверью.

Пенелопа прекрасно понимала, что её игра вскоре выведет женихов из себя, что терпению их уже вот-вот придёт конец. Но пока ей ничего другого не оставалось. Она будет играть в ночных духов до тех пор, покуда ей это позволяют. А потом? Потом придётся решить, бежать ли из своего дворца и потерять всё, что ещё осталось, или... Умереть? Ей, прежде такой весёлой, так отчаянно любившей весь этот мир, думать о смерти? Но в любом случае она совершенно твёрдо знала, что будет жить или умрёт только женой Одиссея. Одиссея, и никого иного! Меланто подняла голову, встретила спокойный презрительный взгляд смотревшей из окна хозяйки и поклонилась неуместно низко, держа перед собой корзину с яйцами, будто нарочно показывая Пенелопе, что без её разрешения обчистила гнёзда несушек. Она явно ждала возмущённого вопроса, чтобы дерзко на него ответить. Но Пенелопа не доставила ей такого удовольствия. Она отвернулась от окна и, взяв со столика гребень и бронзовое зеркало, стала причёсываться. Выпрямившись после своего поклона, изменница-рабыня увидала в окне только густые струи пепельно-светлых, волнистых, лёгких, как утренний ветерок, волос. Волос, которым всегда завидовала, как, впрочем, многие из рабынь и вообще почти все женщины во дворце.

— Погоди-погоди! — прошипела рабыня, входя через задние двери в маленький внутренний двор, где под навесом был устроен очаг и стояли жаровни для приготовления еды, а в углу возвышалась хлебная печь (вторая была в доме, в зимней кухне, где готовили только в самую дурную погоду). Дворик был в левом крыле дворца, в стороне от царских покоев, а потому хлопотавшие там рабы и рабыни могли говорить громко, не боясь, что их отругают за поднятый шум. Две стряпухи, возившиеся у деревянных столов с овощами, и мясник, рубивший на колоде свиную тушу, громко шутили и смеялись, но при появлении Меланто смолкли. Они тоже не любили зловредную красотку, да и шутки, которые они перед её появлением отпускали, могли показаться обидными женихам царицы, с которыми Меланто была накоротке.

— Погоди-погоди! — продолжала бубнить рабыня, ни на кого не глядя и сердито водружая свою ношу на один из столов. — Погоди, прекраснокудрая царица! Вот вернётся твой ненаглядный сыночек и сообщит тебе, что не нашёл в Эпире никакого Одиссея, что всё это враньё и выдумки! Вот тебе и придётся поверить, что давным-давно твой муж сгинул, пропал, что нет его! Вот и обрежешь ты свои шикарные волосы и сожжёшь на алтаре! Погоди, погоди...

Почувствовав наступившую во дворе тишину, Меланто сердито оглянулась и, понимая, что с ней не особенно хотят разговаривать, бросила:

— Нажарьте яиц гостям! Им надоело с утра до вечера лопать свинину и баранину с тощими маслинами и луком!

— Что поделать! — спокойно проговорил мясник, смуглый, коренастый раб с мощными крепкими руками. — По нашим садам не бродят жирные цесарки, и коров на наших пастбищах мало. По крайней мере, царское стадо господа гости уже наполовину сожрали. А ещё погостят, так и овец со свиньями не останется. Будем надеяться, что всё же вернётся наш царь. У него как-то всегда всё находилось и всегда всё было. Он, может, придумает и угощение, достойное своих славных гостей, которым у него в доме так понравилось.