Тёмные глаза Меланто, толсто подведённые углём, злобно блеснули.

— Вот я расскажу про твои речи, Курий! Думаю, ты дождёшься плетей!

— Это от кого, Меланто, ну-ка скажи! — мясник резко отставил в сторону здоровенный рубак и, уперев руки в бока, подошёл к рабыне. — Кто здесь смеет наказывать рабов, кроме нашей госпожи-царицы? Да пускай хоть один из тех, кто сейчас собрался в зале, чтобы в очередной раз налопаться и напиться чужой еды и чужого вина, пускай хоть один попробует меня тронуть! Я сам им бока наломаю, поняла! Клянусь Зевсом, защитником домашнего очага, мы пока что на Итаке, а не в каких-нибудь диких землях, где вообще нет законов! Иди, иди, скажи своим любимым тётям, что раб Курий, который одним ударом разрубает половину свиной туши, будет рад, если кто-нибудь из них захочет с ним подраться. Рабы обязаны защищать имущество царя и царицы, а я — тоже их имущество и не позволю принести урон моим хозяевам. Так и передай!

Меланто не решилась ничего ответить. Она только пожала плечами и, резко развернувшись, ушла. Курий сплюнул ей вслед и снова взялся за свой рубак, а стряпухи отпустили вслед ушедшей пару-другую смачных бранных слов, правда, не особенно громко...

В это время Пенелопа одна, без помощи служанок, причесалась, обвив свои пепельные косы вокруг головы и украсив их ажурной диадемой из резной кости, со вставленными в неё тёмными агатами. Эти агаты были цветом точь-в-точь, как её глаза — карие, большие, глубокие, казавшиеся ещё темнее из-за того, что всегда прятались в густой тени полуопущенных, очень длинных и пушистых ресниц. Кроткий, как будто безмятежный, взгляд этих глаз вместе с нежной бархатистой кожей щёк и слегка вздёрнутым озорным носиком делали Пенелопу похожей на девочку — в свои тридцать семь лет она выглядела, по крайней мере, лет на десять моложе.

Умываясь над большим глиняным тазом, царица увидала в дрожащей глубине воды своё отражение и улыбнулась... если сейчас Одиссей вернётся, он, может быть, ещё узнает се. Все говорят, что она изменилась мало. Может быть, именно потому, что её жизнь остановилась, обратившись в бесконечное ожидание...

Донёсшиеся снизу громкие грубые голоса и выкрики разрушили её спокойствие. День начинался новой пирушкой незваных гостей в главном зале дворца, в том зале, где двадцать один год назад праздновали свадьбу, её и Одиссея. Теперь там что ни день наедались и напивались женихи со своими приятелями и слугами.

— Они уже не ждут до вечера! Рабы уже с утра потащили им бочонок вина! Как только властительный Зевс терпит эту бесстыжую свору?!

С этими словами в комнату царицы вошла старая Эвриклея, до того отсыпавшаяся в соседнем покое после их с Пенелопой ночных трудов. Шумный завтрак женихов разбудил верную рабыню.

— Да падёт на них проклятие! Да будут их дома разорены, как наш из-за их нашествия! Они не чтут богов и не уважают людских законов! Им бы свиней пасти на равнине, а не корчить их себя знатных и благородных людей... Они...

Слова рабыни прервал громкий крик, раздавшийся на лестнице, что вела снизу, из зала, в покои царицы:

— Пенелопа! Блистательная Пенелопа, покажись своим гостям! Мы хотим знать, как подвигается твоя великая работа? Как твоё покрывало?

Это был голос Алкиноя, и в нём звучала уже не просто насмешка, но и затаённая угроза.

— Ещё немного, — прошептала Пенелопа, — и они посмеют сюда войти. Как думаешь, Эвриклея, скоро ли они решатся?

— Думаю, скоро! — резко проговорила рабыня — Думаю, они бы давно это сделали, да ещё побаиваются, что об этом узнают жители города и всего острова. Чего будут стоить мужчины, если ворвутся в покои царицы? Но, поверь, моя голубка, ждать недолго — они от злости готовы на любую подлость!

— Пенелопа! — второй голос, мягкий и вкрадчивый, принадлежал афинянину Лейоду. — Покажись нам, своенравная царица! Сколько ещё это будет длиться? Мы не хотим садиться за стол, покуда не пожелаем тебе доброго утра и не узнаем наконец, что хотя бы на пол-локтя твоё покрывало увеличилось...

Они оба ожидали её на нижней площадке. И оба, по крайней мере, так ей показалось, были слегка навеселе. «Прежде они начитали нить хотя бы с обеда!» — подумала царица и поймала себя на том, что смотрит на обоих мужчин с почти откровенной ненавистью.

— Моё покрывало вновь уменьшилось почти на столько, на сколько удалось соткать за день! — произнесла она, пытаясь говорить с сожалением. — Вчера я снова приносила жертвы Афине Палладе и просила её помочь мне завершить работу, но великая богиня не внемлет моим просьбам. Должно быть, богам неугодно моё вторичное замужество. Или... или они не хотят его, зная, что муж мой жив.

Последние слова Пенелопа против воли произнесла резко и увидела на лицах женихов ярость.

— Он не может быть жив, царица! — злобно проговорил Алкиной. — И не боги, а ты сама — причина «вечно ткущегося» покрывала. Мы не такие ослы, чтобы поверить в твои сказки!

«Как удивительно, что такое красивое лицо может быть так безобразно!» — думала Пенелопа, спокойно глядя в глаза молодого человека.

Алкиной был и в самом деле красив. Высокий, мощно сложенный, с тонким смуглым лицом, он больше походил на южанина с Крита или из Микен, чем на итакийца. Он очень коротко подстригал свою иссиня-чёрную бороду, и она, точно наведённая кисточкой полоска, подчёркивала его резкие, но правильные черты. Лейод был совсем другой: среднего роста, немного тучный, безбородый, с полным холёным лицом, он казался неизменно добродушным, хотя, как часто думалось царице, был куда хитрее и коварнее Алкиноя.

— Верить или не верить воле богов — твоё дело, Алкиной! — твёрдо сказала Пенелопа, поправляя на плече серебряную застёжку. — И в любом случае я буду ждать возвращения моего сына из Эпира — я же должна знать, что за человек, появившийся там, называет себя Одиссеем...

Алкиной как-то странно усмехнулся, в его тёмных глазах, только что очень злых, царице вдруг померещилось веселье, но такое тёмное и нехорошее, что у неё ёкнуло сердце.

— Твой сын уплыл пять дней назад! — проговорил молодой итакиец с какой-то странной, почти торжествующей насмешкой. — До Эпира плыть при спокойной погоде — ну, самое большее, сутки с половиной! Ну, положим, сутки на то, чтобы разузнать, что там за Одиссей такой и кто он на самом деле. Сегодня, в крайнем случае, завтра твой сын должен вернуться, Пенелопа. А если он не вернётся...

— Почему? — голос женщины не задрожал, страх, внезапно ледяной иглой кольнувший её сердце, был только в расширившихся глазах. — Почему Телемак вдруг не вернётся? Что ты говоришь, Алкиной?

— Он только хочет сказать, — поспешно воскликнул Лейод, кинув на Алкиноя свирепый взгляд, — он хочет сказать, милостивая царица, что если Телемак задержится в пути, на добрую весть надежды не будет! Если бы он плыл с вестью радостной, то поспешил бы к тебе!

Удар гонга, гулкий и пронзительный, заставил вздрогнуть не только Пенелопу. Отчего-то гонг, повешенный у ворот дворца, гонг, который женихи слыхали не раз и не два, теперь показался им слишком громким и пронзительным.