Последние слова он произнёс таким тоном, что многие из женихов недоумённо переглянулись, а Лейод опустил глаза, избегая прямого взгляда царевича. Алкиной тоже умолк, проглотив приготовленные возражения.

— Мы дадим клятву и мы готовы состязаться, Телемак! — воскликнул Аросий. — Здесь есть жертвенник, вели привести овцу или барана, и мы тут же принесём жертву и поклянёмся соблюсти условия.

— На этом жертвеннике обычно сжигают только масло или плоды, — проговорил Телемак. — В пиршественном зале не пристало резать овец. Однако на этот раз я сделаю исключение. Овцу сейчас приведут. И будем вместе молить богов, чтобы они оказались благосклонны к нам и дали наконец закончить долгий спор.

— Постой, Телемак! — проговорил Лейод, воспользовавшись мгновением внезапно наступившей тишины. — Постой... А ты сам, ты, сын Одиссея и его наследник, разве ты не хочешь стать царём на Итаке? Так чего ради ты так охотно выдаёшь замуж свою мать?

Юноша спокойно посмотрел на афинянина и ответил:

— Мне ещё рано быть царём, Лейод. И я не уверен, что скоро смогу им стать. Главное для меня — счастье матери и мир на Итаке. Я надеюсь, что смогу обеспечить её счастье и этот мир. Вот и всё.

— Отлично! Даём клятву и состязаемся! — закричал Амфином. — И пускай царица и царство достанутся сильнейшему.

— Они и достанутся сильнейшему, — сказал Телемак и махнул рукой рабу, внёсшему в зал белого барашка. — Сюда, к жертвеннику! А теперь позови жреца из храма.

Пенелопа плакала редко. В самые тяжёлые дни её никто не видел плачущей — слёзы претили её жизнерадостному нраву. Из-за этого она многим казалась беспечной, и это не вязалось с её строгой, замкнутой жизнью в годы отсутствия Одиссея. Даже среди людей, близких к ней, иные думали, что она притворяется — либо напуская на себя суровость и блюдя такую твёрдую верность, возможно, уже погибшему мужу, либо напротив — так часто смеясь и радуясь.

Только Телемак, посвящённый во все тайны матери, да ещё её верная старая Эвриклея знали, что творится в душе царицы, знали, как она чистосердечна и в своём умении принимать жизнь светло и благодарно, и в своей неженской твёрдости, в своей упрямой вере, в своём неколебимом ожидании. Пенелопа жила этим ожиданием и в нём находила силы и радость. Её смех и светлая улыбка были так же искренни, как и её неприятие измены. Она оставалась самой собою.

Телемаку почти не приходилось видеть слёз матери. И теперь, когда она плакала, даже не плакала, а рыдала, уткнувшись лицом в подушки, юноша испытывал смятение, которое изо всех сил пытался подавить.

— Мама, прошу тебя... — он хотел говорить твёрдо, но его голос предательски дрогнул. — Мама, прошу тебя, не плачь! В зале уже зажгли светильники, все собрались, и нам нужно идти.

Она подняла голову и повернула к сыну мокрое от слёз лицо. Его вновь, в который уже раз, изумило, что она кажется такой молодой. Её время будто стояло на месте с тех пор, как корабль Одиссея исчез за горизонтом.

— Не знаю... не знаю, как с этим справиться! — воскликнула царица в отчаянии. — Я боюсь, Телемак! Я боюсь, что увижу его и вдруг пойму: это не он! Понимаешь?

— Это он, — твёрдо сказал царевич.

— Да откуда ты знаешь?! Тебе не было двух лет, когда он уехал. Ты не можешь его помнить!

— Я помню его голос. И разве только в этом дело? Я сразу понял, что это он. Мама, не сомневайся! К тому же с ним были Ахилл и Гектор, а они-то его хорошо знают.

— А откуда ты знаешь наверняка, что они — Ахилл и Гектор? — в волнении царица взмахнула руками. — Их ведь ты вообще никогда не видел. И они должны были погибнуть...

— И отец должен был, — голос Телемака был так спокоен, что поневоле его уверенность начала действовать на Пенелопу, и её смятение почти улеглось. — Мама, если бы ты их увидела, то поняла бы, что это те самые легендарные герои. Других таких нет в Ойкумене. Между прочим, они — родные братья. Великий Ахилл не ахеец, он тоже сын Приама и Гекубы. Ну, скажи мне, могли бы люди, желающие меня обмануть, такое выдумать? Они бы что-нибудь более убедительное сочинили. Вся их история похожа на сказку, но так всё и было. И они спасли моего отца. То сеть сперва он спас их, а потом... Послушай, нам нужно идти. Умойся, приведи себя в порядок и идём. Когда всё кончится, отец тебе сам всё расскажет.

Она покачала головой, бессознательно поправляя на затылке узел роскошных пепельных волос. Потом посмотрела на сына, и вместо смятения он увидел в её расширенных глазах страх.

— Когда всё кончится, — повторила она глухо. — А ты уверен, что это кончится хорошо? А если они убьют его? Ведь тебя они едва не убили!

Телемак улыбнулся и ласково, уже совсем твёрдо обнял царицу за плечи.

— Мама! Одиссей могуч, как прежде. И, даже если он не сильнее своих врагов, он умнее их в десятки раз. Но самое главное, что он не один. Надо только ничего не перепутать, не выдать себя, и тогда всё будет хорошо.

Пенелопа вскочила, бросив влажную от слёз подушку назад, на постель, кинулась к умывальному тазу и, нагнувшись, окунула в него лицо. Потом одёрнула на себе хитон, поправила гребни в голове и подхватила с постели покрывало.

— Я верю тебе, сын. О, боги, и когда же ты успел вырасти? Будто бы ещё вчера ты был мальчиком... Идём! Я верю тебе: это он. И я ничего не боюсь.

В зале было не менее полутора сотен человек. Кроме женихов тут находились некоторые из их воинов и наиболее приближённых рабов, кроме того, во дворец пришли десятка два родственников женихов-итакийцев. Всем хотелось знать, что за состязание ожидает искателей царицыной руки и кому из них повезёт. Одна из больших дверей зала была настежь открыта, и за нею толпились рабы и воины, которых не пригласили войти. Они стояли, образуя неширокий проход, чтобы могли пройти царица и царевич, и, пока их ждали, в зал пробрались несколько нищих, ещё с утра пришедших ко дворцу. Весть о состязании быстро облетела город, все ждали, что за состязанием может последовать свадебный пир, и нищие надеялись получить свой кусок со стола. К тому же все на Итаке знали, что Пенелопа жалует бедняков и никогда не прогонит их, не накормив.

Вслед за тремя-четырьмя известными в городе попрошайками сквозь толпу слуг протиснулись ещё двое. Это были явно пришлые бродяги — никто из рабов Пенелопы их не знал. Первым шёл, прихрамывая, среднего роста юноша с понуро опущенной головой. Кроме густого загара его лицо покрывал слой пыли и грязи, мешавший определить возраст. Скорее всего ему было лет восемнадцать-девятнадцать. Одет он был в некое подобие пеплоса, вернее сказать, просто в большой кусок самого грубого полотна с дырой посередине, в которую бродяга продел голову, подпоясав хламиду верёвкой. На голове у него торчал полотняный колпак, надвинутый до самых глаз. За ним, вцепившись в его плечо, тащился старик, примерно в таких же лохмотьях, только поверх хламиды, свисавшей до самого пола, он был завернут ещё и в плащ из драной овчины. Из-под овчинной шапки свисали жёсткие космы совершенно седых волос, а седая клочковатая борода скрывала лицо до самых глаз. Впрочем, глаз тоже никто не смог бы разглядеть — они были закрыты. Закрыты всегда: старик был слеп.