благо! Само Священное писание говорит: «Участи наказание сыну своему»!

— Так за что наказывать-то, ба, я что-то так и не поняла?

— Алечка, ну ты посмотри, какая стала, а? На горох опять так и просится! Ни смирения нет, ни покаяния. Святых отцов не почитает! — покрылась багровыми пятнами бабка, а я впервые в жизни подумала, что её не люблю. Что она чужая мне. Просто старая женщина, которая не ведает, что творит, говорит и делает.

— Извинись перед бабушкой, живо! — гаркнула мать.

— Извини, ба, — тут же выдала я, ничего внутри, кроме усталости не чувствуя.

— Бог простит! Сегодня же покаешься во всех грехах и причастишься! — поучительно рыкнула бабка и совсем отвернулась от меня, отирая полотенцем несуществующие слезы и бесконечно осеняя себя крестным знамением.

— Ты меня в который раз разочаровала, Вера, — вздохнула мать, — и порой мне кажется, что ты совсем не ведаешь законов духовной жизни. А теперь взяла блин и съела, а потом ещё один и ещё, пока тарелка не опустеет. А нет, так я покажу тебе, как уважать хлеб, дарованный самим Господом Богом! — последние слова она проорала.

И новая оплеуха обожгла мою щеку, а я лишь зашипела, боясь, что просто подорвусь и выброшу эти чёртовые блины в окно!

Но я только сидела и гипнотизировала их глазами, но больше к еде не притронулась, чем довела мать и бабку до ручки. Всю дорогу к церкви они вливали мне в уши напитанное недовольством брюзжание и только перед храмом успокоились, потому что я притормозила и шарахнула вопросом им прямо в лоб, увидев дочку нашего батюшки:

— Мам, а почему Ане Купцовой можно ходить в джинсах, а мне нельзя?

Бабка забегала глазами, замялась, поглядывая на мать, а та тут же накинулась на меня со злобным, поучительным шипением:

— Да ты сдурела такое спрашивать? Эти дети, знаешь, насколько к Богу приближены? Им всё можно, потому что в их вере Всевышний не сомневается, в отличие от тебя. Ты же на каждом шагу дерзишь и забываешь о благодарности к его дарам. Ну, что вылупилась? Думаешь, все равны перед Господом? А вот и нет! Анютке потому и краситься можно, и волосы стричь, и интернетом пользоваться, потому что она тверда в исповедании. И чиста. И Бог доверяет этой святой девочке и может её поставить в пример тебе. Ясно? А ты богохульничаешь, когда вопросами этими неугодными сыпешь, позорница!

— М-м, ну, в общем-то, я так и думала, — кивнула я, но усмешку в себе задушила на корню.

Что тут ещё скажешь? Им что в лоб, что по лбу…

А дальше пост принял Семён.

Сидел рядом со мной, как прибитый, всё богослужение и пытался свести меня с ума. От него по-прежнему пахло застарелым потом, сухариками со вкусом хрена, а на редких усах поблёскивала жирная майонезная капля. Я старалась на него не смотреть и снова молилась как не в себя.

«Господи, помоги, сохрани и помилуй. Только от Семёна! Только от него одного!»

Но Семён никуда не испарился. Лишь с согласия моей матери и бабки проводил меня до воскресной школы, а после неё встретил, чтобы совершить прогулку по набережной, о которой наши матери давеча сговорились.

Идёт. Болтает о какой-то ахинее. Я даже не слушаю, только кутаюсь от холода в куртку, подаренную Басовым, и жалею, что не взяла с собой тот самый телефон.

А вдруг он позвонит? А вдруг напишет?

А вдруг…

Но я знаю, что этого никогда уже не будет. И от этого знания, моё бедовое сердце будто бы опоясывает стальная колючая проволока. И сдавливает, нанося непоправимый вред и разрывая его на куски…

Мне не нравится!

Но что я могу?

Ни. Че. Го!

Я просто тут. Иду, уткнувшись в мокрую брусчатку набережной и покорно жду, когда же весь этот ад закончится. Навстречу нам идут десятки равнодушных лиц. Кто-то смеётся, кто-то громко травит анекдот, кто-то с упоением обсуждает по телефону планы на вечер. И только я, словно на цепи, бреду в никуда, рядом с аморфным нечто, которое мне бессовестным образом подсунули под нос.

Шаг. Шаг. Шаг. И ещё один, словно по битому стеклу, а в следующее мгновение я замираю, так как перед нами неожиданно вырастает высокая, затянутая во всё чёрное, фигура. Капюшон низко опущен на глаза. Руки в карманах куртки.

— Простите? — бормочет опешивший Семён.

— Не прощу, — поднимает голову незнакомец, и я тут же врезаюсь в шоколадную глубину его глаз.

Глава 30.1

Вероника

Басов сейчас смотрит только на меня. Препарирует своим злыми зенками. Прищуривается и шлёт мне предупреждающую, самоуверенную улыбку. Он ведь в эту самую минуту даже сотой доли вероятности не допускает, что я смогу куда-то деться из-под этого колпака, которым он только что меня накрыл.

— Не надо, пожалуйста, — делаю я к нему шаг, взглядом умоляя не устраивать сцен, выяснения отношений и прочей грязи, которая, я вижу, у него на уме.

— Помолчи сейчас, — рубит жёстко, и я тут же теряю весь свой запал, — я ночь не спал, думал придётся соперничать с Аленом Делоном, а тут всего лишь Джабба Хатт. Я в шоке, Истома…

Фыркает, качает головой и только после этого показательного осуждения моим действиям переводит всё своё внимание на ошалевшего Семёна. Тот, кажется, завис по полной программе, над его головой лишь бегущей строки с надписью «loading» не хватает. Конечно, потому, что перед ним стоит сейчас настоящий Божий дар, который выше его почти на голову и намного шире в плечах, и явно что-то хочет от жалкой яичницы.

— На минуту? — кивает Басов парню, и тот начинает нервно крутить головой, очевидно, в поисках спасительного укрытия от этого хищника.

Напрасно.

— Да? Нет? — чуть склоняется к нему Ярослав и дважды щёлкает перед его носом пальцами. — Приём, приём, как слышно?

— Ты кто такой? И что тебе надо от меня? — дрожащим голосом, полностью выдающим его страх, начинает блеять Семён.

— Я твой самый лучший друг, — оскаливается Басов, — пошли, поболтаем за кашу манную, за жизнь туманную!

— Никуда я с тобой не пойду! — начинает словно желейная масса дрожать это аморфное нечто, и я прямо так и вижу, что он бросает меня здесь и сейчас, чтобы с воплями убежать в закат, сверкая пятками и вопя «спасите, помогите».

— Пойдёшь! И заметь, я ведь тебя пока прошу по-хорошему, — припечатывает Басов и между парнями случается короткая дуэль взглядов, в котором Ярослав всухую берёт верх.

Они наконец-то оставляют меня одну, в недоумении таращиться им вслед,