– Ничего страшного. После церемонии официального открытия миквы тебе стало плохо, вот и все.

– Странно, – сказал Джеремайя. – Ничего не помню. Все стерлось из памяти.

«Иногда говорить правду преступно», – подумала Иона и накрыла его руку своей ладонью:

– Церемония была очень достойная, очень трогательная. И миква потрясающая, великолепная. Если бы твоя жена знала, как ты увековечил ее имя, она была бы довольна.

* * *

Данино тоже пытался скрыть, что произошло в микве в Сибири. Как только уехала скорая, он по совету пиарщика собрал всех очевидцев и заставил поклясться, что никто ни о чем не проболтается.

– Незачем лить воду на мельницу Йермиягу Ицхаки, – объяснил он.

Но соблазн был слишком велик, и один из членов горсовета выдал секрет Ицхаки, а тот взамен пообещал включить его в свой избирательный список. Однако Ицхаки предавать полученную информацию гласности не стал и проявил к Аврааму Данино великодушие, какое могут позволить себе только абсолютно уверенные в своей победе люди. Он пригласил мэра к себе, в расположенное у него во дворе святилище, и хорошо знакомым Данино тоном попросил «закрыть за собой дверь».

– Зря ты не послушался Нетанэля Анихба, – язвительно произнес Ицхаки.

Данино прикинулся непонимающим.

– Я все знаю, Данино, – сказал Ицхаки, наклоняясь к мэру. – Знаю, какую мерзость увидели в микве люди, когда пришли за Мендельштрумом. Знаю, что на мужскую половину заходили женщины. Знаю про алкоголь, знаю про… Ладно, хватит. Мне даже говорить об этом и то противно. Данино, мы оба знаем, что это скандал. Если про это пронюхают журналисты, они от тебя мокрого места не оставят. Но я волнуюсь не за тебя, а за город. Ты представляешь, что станет с нашей репутацией? Что про нас подумают верующие? Как к нам будут относиться туристы? Разве после такого позора мы сможем называть себя Городом праведников? Кто сюда поедет? Сторонники Шабтая Цви и Якова Франка? Что мы сделаем с теми, кто захочет побить их камнями?

– Что ты предлагаешь? – спросил Данино и впервые за два срока своего пребывания на посту мэра со страху не сунул руку в штаны, а подложил под правое бедро.

– Объяви, что снимаешь свою кандидатуру. А я забуду об этой истории. Навсегда.

– Хватайтесь за это предложение обеими руками, – уверенно посоветовал пиарщик из Города грехов, когда они сидели в его немецкой машине, припаркованной на стоянке мэрии. По радио передавали зажигательную сальсу. – В сложившейся ситуации, – сказал он, – это наилучший выход. Отдохнете несколько лет от политики. А на следующих выборах, после того как Ицхаки погрязнет в скандалах, снова выставите свою кандидатуру. Память у наших избирателей короткая, как автомат «узи».

– Но чем я буду все эти годы заниматься? – спросил Данино, в упор глядя на пиарщика. – Вы не понимаете. Я должен все время что-то делать. Когда у меня появляется свободное время, я начинаю думать о Януке. Вижу его щечки… его глазки… Вспоминаю, как они закрылись, когда у него поднялась температура…

– Чем заниматься? – переспросил пиарщик, барабаня пальцами по рулю в ритме сальсы. – Откуда я знаю? Ну откройте винодельню, организуйте производство крафтового вина. В Городе грехов это сейчас нереально модный тренд. Думаю, до вашей глуши он в конце концов тоже доберется. Я больше скажу. Может, я даже войду с вами в долю. Анонимно. Со временем.

– Правда? – усомнился и одновременно приободрился Данино.

– Возможно. Но при условии, что вы не возьмете в долю этого типа, Бен-Цука. Парень он работящий, ничего не скажешь, но я не доверяю вчерашним безбожникам. Кто поменял взгляды один раз, может поменять их и во второй.

* * *

Покинув направлявшуюся в микву колонну, Бен-Цук поехал домой. Из-за штабеля сложенных у крыльца газовых баллонов ему навстречу вышла Айелет-Батэль. В глазах у нее застыл немой вопрос.

– Не здесь, – сказал он и повел ее в ближайший переулок.

Но из окна дома, возле которого они стояли, высунулась чья-то голова, и они поспешили уйти в другой переулок. Туда вслед за ними вбежала стайка хохочущих детей, и им пришлось ретироваться в сквер. А в сквере в этот утренний час было слишком много младенцев, жадных до материнского молока, и матерей, жадных до сплетен. Пригнувшись, словно над головами у них свистели пули, они бросились в заброшенный квартал художников и спрятались в полуразрушенном доме. Когда-то в нем жил выдающийся живописец, создавший свою школу, но сейчас там обитали только черные кошки, которые при виде Батэль и Бен-Цука бросились врассыпную.

Проникший в окно луч солнца осветил Батэль, позолотив ее локоны.

– Я беременна, – сказала она.

– Откуда ты знаешь? Прошло же всего несколько…

– Я знаю, – перебила она его и положила руку на живот. – Знаю – и все тут.

– Что ты намерена делать? – спросил он, накрыв ладонью ее руку, лежавшую на животе.

– Мы можем сбежать. Уедем из страны «что люди скажут» как можно дальше и создадим семью. Если ты хочешь, разумеется. Ты хочешь?

В будущем Бен-Цук будет снова и снова возвращаться мыслями к этой минуте и мучиться угрызениями совести.

Одна из черных кошек вернулась посмотреть, ушли ли незваные гости, и заглянула в окно.

Издалека донеслась музыка из фургона мороженщика.

Язык у Бен-Цука словно прирос к гортани.

– Понимаешь… это не так просто. У меня семья. И потом… Будет скандал. Незаконнорожденный ребенок… От нас все отвернутся…

– Я знаю одно: ты отец этого ребенка, и я его хочу, – сказала Батэль-Айелет. – На этот раз я от него не избавлюсь. Так и знай!

– Я понимаю… Не хочешь брать на душу еще один грех… Но даже если… Надо все обдумать… Сообщить жене…

– Я уезжаю завтра утром, – сказала она. – Буду ждать тебя в полночь. Здесь, в этом доме. Придешь – значит, придешь. Нет – пришлю тебе ее свадебные фотографии.

– Чьи фотографии?

– Твоей дочери. И не спрашивай, откуда я знаю, что это дочь.

– Знаешь – и все тут? – спросил Бен-Цук и взял ее руки в свои.

Хотя всего несколько дней назад они страстно занимались любовью, сделал он это очень сдержанно, поэтому она притянула его к себе, взяла за руки и, как будто он был марионеткой, а она кукловодом, положила их себе на бедра.

– Мошик, ты мой настоящий муж, а я твоя настоящая жена. Семь лет мы делали вид, что это не так, и бежали друг от друга как от чумы. Но Всевышний не позволил нам разлучиться.

* * *

Мошик медленно кивнул. Айелет-Батэль приняла это за знак согласия. И не она одна. Пока Бен-Цук шел домой, он и сам был уверен, что на этот раз не упустит данный ему Богом шанс все исправить. Когда он поднимался по лестнице, его решение окрепло настолько, что он стал вспоминать, где лежит большой чемодан, который он брал в поездку с семьей на Мертвое море и с тех пор не видел. «На антресолях, наверно», – подумал он, вдохнув проникавший на лестничную площадку из кухни, где располагалась домашняя фабрика солений, запах чеснока с таким наслаждением, словно это был аромат лилий, и посмотрев на красивую фарфоровую табличку «Семейство Бен-Цук» на двери так пристально, словно хотел запечатлеть ее в памяти.