После обеда Сережку удалось усадить за чтение. Наверное, Женино присутствие все еще смущало его, поэтому он не стал спорить и забрался с книгой на чердак, где у слухового окошка стоял телескоп, подаренный ему бабушкой и дедом на день рождения.

Алеся вынесла на веранду шкатулку из капа. Женя сидел на дощатом полу и в просветы между деревянными балясинами смотрел на луг и реку. Она остановилась, глядя на его неширокие плечи под клетчатой рубашкой. Ее влекло к нему с такой силой, что она растерялась, не зная, что говорить и делать.

Вода в Ясельде была уже не зеленой, как травяные берега, а алой и золотой, как закат. Ее огненная рябь мерцала тревогой.

Женя обернулся. Алеся поскорее отвела взгляд, поставила шкатулку на пол и села рядом.

– Ого! Красиво. – Он провел ладонью по узорчатой поверхности капа. – И замок какой! Можно открыть?

Алеся кивнула.

Замок был маленький, навесной и тоже целиком сделанный из дерева. Мама радовалась, когда нашла его в кладовке, и удивлялась, как не пропала и не испортилась такая музейная вещь.

Женя повернул в замке деревянный ключик и открыл шкатулку.

Вряд ли она принадлежала девушке прошлого века. Не было внутри ни засушенных цветов, ни выцветших лент и пожелтевших кружев, ни любовных записочек, ни других свидетельств романтичности, которая была тогдашним девушкам присуща, во всяком случае, в Алесином представлении.

– А это и не ее шкатулка, наверное, – сказал Женя, когда она сообщила ему об этом своем наблюдении. – Здесь же не к ней открытки, а от нее. Из Минска. Матери адресованы, – добавил он, проглядывая открытки. – Наверное, та их сюда и складывала.

Да, конечно, так. Алеся тоже перебрала несколько лежащих в шкатулке открыток с городскими видами.

– «Минск. Перекресток Захарьевской и Подгорной улиц», – прочитала на одной из них.

Улицы были мощеные, но выглядели совсем просто, не по-столичному. В окне одного из домов видны были столики – наверное, там располагалось кафе.

– Ты там была? – спросил Женя.

– Наверное. – Алеся недоуменно пожала плечами. – Я же в Минске училась, работала потом. Но даже не понимаю, что это за улицы. Совсем не узнаю. Ну, в войну почти ничего же не уцелело, так что и не удивительно.

Вид, подписанный «Вход в Александровский сквер», она, впрочем, узнала – трудно было бы не узнать фонтан со старинной скульптурой. В Минске в самом деле мало осталось довоенных домов и тем более памятников. Этот фонтан с мальчиком, обнимающим лебедя, был единственный, который Алеся знала. Только не знала, что сквер, в котором он установлен и через который она ходила тысячу раз, называется Александровским. Или только раньше так назывался?

Она вдруг вспомнила, как Борис однажды пригласил ее в Купаловский театр, стоящий в этом сквере, и после спектакля они вышли на аллею. Был октябрь, листья, подсвеченные фонарями, горели золотом, и мальчик с лебедем тоже казался золотым, а струи фонтана – серебряными. Она поскользнулась на мокром листе и, наверное, упала бы, но Борис подхватил ее под локоть, и сразу развернул к себе лицом, и стал целовать.

Она давно не вспоминала его. И самого его не вспоминала, и тем более такие моменты с ним, как тот, с горячими поцелуями. То, что это воспоминание возникло сейчас, раздосадовало ее.

– А вот это узнаю, – поспешно сказала она, указывая на другую открытку. – Парк Горького.

– «Городской сад», – прочитал Женя.

На фотографии видна была афиша с надписью «Грандиозное представление» и деревянный павильон в окружении деревьев.

Алеся почувствовала, что у нее пересыхают губы. Взяла стоящий на перилах веранды стакан с чаем и сделала несколько глотков. Стакан был Женин, но она не подумала об этом, а он ничего не сказал, только смотрел, как она пьет, а потом спросил:

– Ты разбираешь ее почерк?

Почерк у Вероники Францевны был такой, какой, наверное, и положено было иметь приличной паненке сто лет назад – буквы как на гравюре. Вглядевшись, Алеся поняла, что писала та по-белорусски.

Она взяла открытку с видом Городского сада и, перевернув ее, прочитала, сразу переводя на русский:

– «Дорогая мама, здравствуй! Письмо твое я получила 20 марта 1924 года. Оно шло из Пинска месяц. Это долго, но для заграничной корреспонденции приемлемо. Надеюсь, ты по-прежнему здорова и благополучна, и это не изменится впредь. Грустно, что умер дед Базыль. Я вспоминаю его каждый раз, когда вспоминаю детство. Рада, что Ясь помогает тебе, поблагодари его и от меня тоже. У меня все хорошо, не беспокойся. Жизнь моя идет размеренно, что в наше время неплохо. Ты спрашиваешь, достаточно ли в Минске продовольствия, и я спешу тебя успокоить: здесь продается все необходимое. Есть картофельная мука, булки, рис, цикорий. Есть лимоны, всего по 350 рублей за штуку. Теперь, весной, Лазарь Соломонович настаивает, чтобы я покупала их регулярно, что и делаю. Продаются грецкие орехи и миндаль, немецкий и польский шоколад». Какое-то скучное письмо, – сказала Алеся. – Будто не девушка молодая писала.

– Может, она писала о том, что интересовало ее мать, – заметил Женя.

– Наверное.

Алеся взяла другую открытку, вид на которой был подписан «Велотрек в Городском саду». Дата стояла более поздняя, чем на предыдущей, и содержание было интереснее, чем перечень продуктов. После вопросов о материнском здоровье Вероника писала: «Мама, ты напрасно думаешь, будто моя жизнь сломана тем, что мне не удалось добраться до Кракова. Что ни делается, все к лучшему – наконец я убедилась в справедливости твоей любимой пословицы. Теперь я понимаю, что мое чувство к Винценту Лабомирскому было лишь моим собственным вымыслом, связанным с его страданием и моим состраданием. Эта страница моей жизни перевернута и кажется мне призрачной».

– Пословица – это прыказка? – спросил Женя.

Он следил за текстом, глядя на открытку в ее руках. Алеся чувствовала его взгляд на своих пальцах.

– Да, – ответила она. – А страница – это старонка.

– Красивый язык. И понимать легко.

– Я тоже думала, что легко. А в Москве оказалось, почти никто не понимает. Даже самое простое – ну,