– Просто мозг не легко переключается в другую систему. Не у всех, во всяком случае.

– Может быть.

Они замолчали. Погасли небесные краски, и река потемнела, и повеяло холодом с болот.

– А чего вы тут голые на полу сидите? – Сережка вышел на веранду. – Дед говорит, нельзя вечером не одевши сидеть, сыростью протянет.

– Мы не голые. – Алеся смутилась, хотя понятно было, сын просто имеет в виду, что одеты они слишком легко для вечера. – И мы не сидим, а письма старые читаем.

Она показала на открытую шкатулку.

– Не знаешь, кто ее сделал? – спросил Женя.

– Не-а. – Сережка помотал головой. – Бабушка говорит, багничский кто-то.

– Почему именно багничский? Может, в Пинске купили.

– Фигурка еще есть, тоже из капа, – ответил Сережка. – А ее точно в Багничах вырезали. Ну и шкатулку, значит.

– Какая фигурка?

Алеся видела, что Жене в самом деле интересно. Этот интерес читался в ледяных его глазах, хотя и непонятно было такое странное сочетание внешнего и внутреннего.

– Какая фигурка? – удивилась и она. – Я про нее даже не знаю!

– Так ее раньше и не было, – ответил Сережка. – Бабушка чердак стала разбирать, чтоб я пылью не дышал, когда в телескоп буду смотреть, и нашла. Еле отмыла.

– Покажешь? – спросил Женя.

Он поднялся с пола и протянул Алесе руку. Она еле сдержала дрожь от прикосновения к ней.

– Ага, – кивнул Сережка. – У бабушки в комнате стоит. Сейчас принесу.

Он сбегал в дом и вернулся, держа в руке деревянную статуэтку в две ладони высотой.

– Дед ее воском натер. – Сережка поставил статуэтку на перила. – Как живая стала.

Это была фигурка девушки с длинной косой. Казалось, она сделана из матового серебра, но стоило в нее вглядеться, как проступали причудливые узоры капа. Из-за его живой структуры лицо девушки тоже выглядело живым, хотя сама по себе работа была грубоватая, это даже Алеся поняла, хотя в таких вещах не очень-то разбиралась.

Деревянная девушка была одета в длинное платье, поверх которого был тщательно вырезан фартук с медицинским крестом.

– Это медсестра, наверное, – сказала Алеся.

– Твоя прабабушка была медсестрой? – спросил Женя.

– Думаешь, это она?

– Так подписано же.

– «Веранiчка», – подтвердил Сережка, ткнув пальцем в надпись на подставке.

Это почему-то так поразило Алесю, что она не могла отвести взгляд от статуэтки. Ничего особенного нет в том, что Вероника Францевна была медсестрой, и в том, что какой-то деревенский мастер, судя по надписи, друживший с ней, вырезал ее фигурку из капа, и в том, что фигурка сохранилась на чердаке багничского дома… Но все это вместе так напоминало о бездне жизни, о тьме ее непроглядной – Женины слова не выходили у Алеси из головы, – что подействовало на нее ошеломляюще.

– Скульптор был не искусен, но взял талантом, – сказал Женя.

– Как ты это понял?

Алеся помотала головой, словно попыталась вытряхнуть все необъяснимости, которые гудели в ней, как пчелы в улье.

– Просто на глаз, – ответил он. – Если, конечно, считать, что это работа одного и того же человека. Для шкатулки мастерства у него было достаточно, для скульптуры маловато. Но облик он воспроизвел. А это только талантливый человек мог сделать.

– А облик – это что? – с любопытством спросил Сережка.

– Хороший вопрос! – хмыкнул Женя. – Сущность? То, как личность проявляется во внешности? Что-то вроде.

Что он имеет в виду, было Алесе понятно. От деревянной Веронички так явственно веяло серьезностью, будто перед ними была живая девушка, характер которой – и не характер даже, а вот именно что сущность, – сразу определяется по вниманию во взгляде и даже по наклону головы.

– Серьезная какая была, – сказал Женя.

Алеся уже не удивилась, когда он вслух произнес то, что она подумала.

Стемнело совсем, и сырость, которой тянуло с болот, стала промозглой.

– Проголодались? – спросила Алеся. – Ужинать пора.

– Какой уж тут голод! Я еще от обеда не отошел, – ответил Женя. – Можно, просто так с вами посижу? Чаю выпью.

– Можно, – улыбнулась она.

Сережка не проголодался тоже – съел только хлеб с медом и запил чаем с чабором и мятой. Алеся голода не чувствовала тем более – волнение снедало ее.

Деревянная фигурка и шкатулка с открытками стояли на комоде в большой общей комнате. Сквозь пар над керамической кружкой с чаем Алеся то и дело посматривала на Веронику. Как на свидетельницу своего смятения.

От того, что все дни проводил на воздухе, Сережка всегда засыпал в Багничах рано. И теперь Алеся видела, как он клюет носом, но почему-то не решалась сказать сыну, чтобы шел спать. Да не почему-то – она боялась той минуты, когда они с Женей останутся наедине.

– Надышался ты рекой, – глядя на Сережку, заметил тот. – Может, отвести тебя спать?

– Ага… – пробормотал Сережка. – Не, не надо. Я сам пойду.

– А помыться? – напомнила Алеся.

– И помоюсь сам. Что я, малой?

Она все-таки пошла с ним в ванную, устроенную в комнатке, которая согласно маминым изысканиям была в шляхтянские времена кладовкой, проследила, чтобы включил водонагреватель, а не ограничился горсткой холодной воды в лицо, дождалась, пока вымоется, потом отвела в его комнату. Все это Алеся делала всегда, но сегодня чувствовала в каждом своем движении какую-то нарочитость. Может быть, только казалось так, но нарочитость эта рождала в ней смятение.

Когда она вернулась в общую комнату, Жени там не было. Не искать же его. Или искать? Или ждать здесь? Но зачем, ведь уже поужинали. Идти к себе и ложиться, ни о чем не думая и ничего не ожидая?

Мысли эти то клубились в ее голове туманной смутой, то мелькали обрывками,