Другими словами, натерпелся Пьер Огюстен по самые ноздри, испытал на собственной шкуре всю ядовитость ловко пущенной клеветы. И до того в его душе наболело, нажгло, до такого бешенства он подчас доходил, что однажды, он вставляет в комедию злой монолог и произнести его ни с того ни с сего поручает проходимцу Базилю. Вот почему проходимец Базиль вынужден декламировать с искренним жаром, нисколько не соображаясь с ходом сюжета, даже прямо вопреки театральному смыслу:

– Клевета, сударь! Вы сами не понимаете, чем собираетесь пренебречь. Я видел честнейших людей, которых клевета почти уничтожила. Поверьте, что нет такой пошлой сплетни, такой пакости, нет такой нелепой выдумки, на которую в большом городе не набросились бы бездельники, если только за это приняться с умом, а ведь у нас здесь по этой части такие есть ловкачи!.. Сперва чуть слышный шум, едва касающийся земли, будто ласточка перед грозой, очень тихо, шелестящий, быстролетный, сеющий ядовитые семена. Чей-нибудь рот подхватит семя, тихо, ловким образом сунет вам в ухо. Зло сделано – оно прорастает, ползет вверх, движется – и, сильнее, пошла гулять по свету чертовщина! И вот уже, неведомо отчего, клевета выпрямляется, свистит, раздувается, растет у вас на глазах. Она бросается вперед, ширит полет свой, клубится, окружает со всех сторон, срывает с места, увлекает за собой, сверкает, гремит и, наконец, хвала небесам, превращается во всеобщий крик, в крещендо всего общества, в дружный хор ненависти и хулы. Сам черт перед этим не устоит!..

Какой блистательный монолог! Какое проникновенное знание истины! И какую глубочайшую чашу надо испить, сколько надо вынести надругательств и мук, чтобы познавать истины этого рода и вырывать из оскорбленной души монологи, напитанные собственной кровью!

В самом деле, и сам черт не устоит перед такой мастерски пущенной клеветой, и Пьер Огюстен пошатнулся под её убивающим бременем, однако устоял на ногах. Это удается ему с величайшим трудом. Он нуждается в помощи, в людях, которые могут его поддержать, располагая действительной властью, как незримо и тайно поддерживал он Шуазеля и незримо и тайно поддерживал его Шуазель. Он оглядывается вокруг и убеждается ещё в одной горькой истине, которую вскоре выскажет вслух:

– Чужие дела возбуждают любопытство только в том случае, когда за свои собственные беспокоиться нечего.

Скоро год, как его собственные дела в большом беспорядке. Его крушит и ломает тоска от невозвратимых утрат. Ему поневоле приходится отрешиться от хода политических дел и придворных интриг. Теперь его интерес, его любопытство вновь пробуждаются. Он ищет опоры, и чужие дела становятся поневоле своими.

Что же он видит? Он видит, что двор раскололся на враждебные партии и что между этими враждебными партиями речь завелась уже не только о куске пирога, который надо исхитриться урвать и поскорей проглотить, как было все эти годы с тех пор, как он таким неожиданным образом приблизился ко двору. В обычной придворной вражде, свойственной всем королевским дворам, уже слышатся новые звуки, за живыми людьми уже встают новые тени и призраки, которые чуть ли не первому удается ему разглядеть, разгадать.

У всех на виду, разумеется, блистает отборными бриллиантами и бесшабашным весельем партия мадам дю Барри. Эта наглая шлюха по-прежнему держит в руках всю власть в королевстве, а вместе с ней и власть над людьми.

Вокруг наглой шлюхи сплошная стена, составленная из старых аристократов, людей далеко не бездарных, однако безнравственных и алчных до мозга костей. Они давно ухватили свои куски пирога и жаждут только сберечь, сохранить, удержать за собой то, что имеют, а для этого тщатся сохранить, сберечь, удержать весь старый режим, при котором интрига и титул продвигают неустанно вперед, к новым кускам пирога. К старым аристократам прибивается молодежь известных фамилий, с младенчества развращенная откровенным цинизмом отцов. Эта юная поросль готова делать гадости, подличать, предавать, лишь бы поскорей протолкаться в сплоченные ряды тех, кто бесконтрольно кормится из многострадальной королевской казны. Их по пятам преследуют чиновники высшего ранга, с откровенной надеждой в угодливом взгляде получить ещё более важное место и чин. А там теснится всякая шушера, предприимчивые дельцы, искатели приключений, продажные литераторы, которые расхваливают и бранят по указке и получают плату разного рода подачками или одобрительным трепком по плечу: стараешься, мол, сукин сын, ну, старайся, старайся, подлец, а мы не забудем тебя.

Они все, в одиночку и скопом, готовы служить мадам дю Барри, хоть клеветой, хоть интригой, хоть тут же в постель, разумеется, в течение всей той прекрасной поры, пока в её руках власть, а так же готовы тотчас предать, как только власть из её рук ускользнет, чтобы с новой готовностью другое место лизать. Лизоблюды-с, мой батюшка!

Другая партия понемногу собирается вокруг дофина и Марии Антуанетты, которые очень скоро могут стать королевой и королем. К ним тянутся более молодые, более дальновидные лизоблюды, из непорочной невинности ещё дорожащие своей репутацией, ещё не способные швырнуть совесть и честь на зеленое поле придворной судьбы, ещё не растерявшие наивных, но теплых иллюзий, будто при королевском дворе можно благородно и честно прожить. Эти почитают себя либералами, потому что танцуют самые модные танцы, которыми так беспечно, так страстно увлекается Мария Антуанетта. Эти позволяют себе отпускать острые, но благопристойные шпильки в адрес большого двора, в котором царит дю Барри: ведь они знают, конечно, по какой тайной причине Мария Антуанетта молчит. Эти не боятся устраивать литературные вечера и приглашать на них модных писателей, модных философов, обличающих, во имя торжества разума, старый режим, в особенности охотно приглашают заявивших о себе музыкантов, поскольку Мария Антуанетта воображает себя глубоким ценителем музыки. Больше того, эти признают необходимость некоторых, более или менее насущных реформ, они за прогресс, который принесет им свой кусок пирога. Никакой реальной власти эти молодцы не имеют, но очень скоро вся полнота власти сама собой упадет в их не менее хищные руки, как перезрелое яблоко, в тот самый час, когда старого короля утащит к себе неумолимая смерть. Однако, странное дело, эту свежую партию именуют не партией молодого короля, не партией дофина, а партией Марии Антуанетты, партией этой легкомысленной, ничему не учившейся, потому что не желала учиться, ещё не сформировавшейся девочки, которую женщиной не умеет сделать неуклюжий дофин, не умеет зачать с ней дитя. Все уже видят, что по этой глупейшей причине будущий французский король с первых дней попал к своей жене под каблук.

Есть ещё совсем небольшая, почти неприметная партия принцессы Аделаиды, которая всё ещё жаждет получить власть и по-прежнему не способна её получить. Она всё ещё интригует против отравленного низменной страстью отца и его наложницы дю Барри. Она уже интригует, когда к той прихлынула молодежь, и против восходящей Марии Антуанетты, которую именно принцесса Аделаида первая начинает с ядовитой иронией и иезуитским коварством именовать Австриячкой, символическим прозвищем, приставшим к Марии Антуанетте до конца её дней и чуть ли не больше всех прочих грехов погубившим её. В покои принцессы являются очень немногие, большей частью живая светская молодежь, сознанием которой безраздельно владеет Вольтер, сердце которой воспламеняет Руссо, та молодежь, которой уже дороги идеи свободы и равенства, но которая на место умозрительного, малопонятного братства предпочитает ставить иное понятие, решительно всем дорогое и близкое: собственность.